ПЛАН-КОНСПЕКТ ОТКРЫТОГО УРОКА ЛИТЕРАТУРЫ в 7 классе
Тема: «Незабываемый мир детства
в повести С.Т.Аксакова «Детские годы Багрова- внука»
Цели: 1)вызвать стойкий читательский интерес к творчеству Аксакова, установить духовную связь писателя с башкирской землей;
2) убедить учащихся, что детство – счастливый, но одновременно и ответственный возраст человеческой мысли;
3) помочь осознать нравственный долг перед родителями; привитие любви к природе, к чтению книг.
Оформление урока : выставка книг С.Т. Аксакова и известных авторов о детстве, выставка детских рисунков-иллюстраций к произведениям о детстве, тематическая газета и музыкальная запись «Ностальгия» Ф.Гия, диафильм «Аленький цветочек».
Записи на доске :
«Счастливая, счастливая невозвратимая пора детства! Как не любить и не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений» (Л.Н.Толстой.)
«Характер человека формируется именно в первые годы жизни» (Ушинский.) Словарик литературоведческих терминов:
Сказка, очерк, рассказ, автобиографическая повесть, эпиграф, искусство, критика, герой-читатель, трилогия-тетралогия.
Ход урока.
На высвеченном экране – аленький цветочек (живая роза). (Слайд № 1) На фоне мелодии звучит фрагмент сказки С.Т. Аксакова (стр. 28 сказки «Аленький цветочек»): «Ходит честной купец, дивуется… И, проговорив таковы слова, он подошел и сорвал аленький цветочек».
Слово учителя. Конечно, вы все узнали фрагмент любимой сказки, пришедшей к нам из детства, «Аленький цветочек». Книга эта возвращает нас в незабываемый мир «всех начал начало», потому что каждый человек с нежностью и уважением вспоминает начало своей жизни, в каждом человеке живет память о детстве.
Крылов и Пушкин, Лермонтов и Толстой, Тургенев и Чехов – многие писатели обращались в своих произведениях к теме детства. А сегодня мы знакомимся с творчеством замечательного человека С.Т.Аксакова и с его повестью «Детские годы Багрова - внука». «Незабываемый мир детства в повести С.Т.Аксакова «Детские годы Багрова- внука» - тема сегодняшнего нашего урока литературы.
Наш великий земляк Сергей Тимофеевич Аксаков (Слайд №2) родился в 1791 году в Уфе в старинной дворянской семье. Отец его Тимофей Степанович был служащим в Уфимском верховном суде. Мать была также из семьи крупного чиновника из деревни Зубово под Уфой. Марья Николаевна отличалась умом и образованностью, стремилась к культуре, знаниям. Она рано научила сына грамоте, привила ему любовь к чтению. Детство Аксаков провел в Уфе и в родовом имении Ново-Аксаково Бугурусланского уезда Оренбургской губернии. Учился Аксаков в Казани, сначала в гимназии, потом в университете. Служил в Петербурге в Комиссии по составлению законов. После чего переехал в Москву и наряду с поэтическим творчеством занялся театральными переводами. В последние годы жизни занимался только литературным творчеством.
Сергей Аксаков умер в 1859 году. Похоронен в Москве.
Писатель очень любил наш край, во многих своих стихотворениях воспевал природу Башкортостана. У дедушки Сергея Аксакова Степана Аксакова имения были в современных Кармаскалинском районе (село Старые Киишки, прозванное им Сергеевкой), Белебеевском (Надеждино), Уфимском районах (Зубово), под Оренбургом (Ново – Аксаково).
Главное место в литературных трудах Аксакова занимает его автобиографическая проза.
Какие автобиографические произведения вам уже известны? (Л.Н.Толстой«Детство. Отрочество. Юность», М.Горький.«Детство. В людях. Мои университеты»).
Что такое автобиографическая повесть? (Художественное произведение, основанное на личных впечатлениях, мыслях, чувствах).
А что такое биография? (Повествование писателя о собственной жизни, основанное на реальных фактах биографии).
Чем автобиография отличается от автобиографической повести? (В основе автобиографии лежат реальные факты жизни писателя; в автобиографической повести особую роль играет художественный вымысел, хотя также важны личные чувства, впечатления писателя.)
А вот С.Т.Аксаков считал: «Заменить действительность вымыслом я не в состоянии. Я пробовал несколько раз писать вымышленные происшествия и вымышленных людей. Выходила совершенная дрянь, и мне самому становилось смешно…Я ничего не могу выдумать: к выдуманному у меня не лежит душа, я не могу принимать в нем живого участия».
С. Т.Аксаков тоже написал трилогию: « Семейная хроника», «Детские годы…», «Воспоминания».(Слайд № 3) В книге «Семейная хроника» он показывает своего деда, отца и мать под фамилией Багровы. А в книге «Детские…» описывает свои, порой отрывочные, воспоминания о своих близких, об Уфе, поселке Зубово, дорогих и знакомых нам местах. Аксаков так рассказывал о замысле произведения: «Это должно быть художественным воспроизведением моих детских лет, начиная с третьего до девятого года моей жизни». В книге, действительно, описываются первые 10 лет жизни ребенка, проведенные Уфе и деревнях Оренбургской губернии. Он дал герою свое имя – Сережа, а фамилию другую – Багров. В повести Аксаков описал историю своего детства, а посвятил ее внучке Оле, которой тогда было 10 лет. Итак, мы сегодня говорим о детстве Сережи Багрова и, получается, самого Аксакова.
- Понравилась ли вам повесть? Какие места особенно понравились? А теперь узнаем, внимательно ли вы читали произведение. На экране картинки. Вы должны сказать, какой эпизод на них запечатлен. (Слайд № 4).
Детство – это всегда нечто особенное. Давайте все вместе вспомним слова Толстого о детских годах. («Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить и не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений»). Почему мы детство называем самым счастливым моментом в жизни человека? (Во- первых, это самое счастливое и беззаботное время. Во- вторых, тебя окружают искренняя любовь и забота самых близких и родных людей.)
И вот однажды «благодетельная судьба», как он потом напишет, послала ему счастливый случай. Какой случай? (Пересказ отрывка « Благодетельная судьба…»(стр.18-19) из главы «Приезд на постоянное житье в Багрово» стр.155)
--- «Детское чтение для сердца и разума» - так называлась серия детских книг, изданная в двадцати частях в то время, когда жил писатель. Мальчику же досталось не полное собрание сочинений, а всего двенадцать книг. А как мальчик воспринял этот подарок? (Мальчик был очень счастлив).
Прочитайте в тексте слова, рассказывающие об этом чувстве мальчика.
(Дети находят слова, раскрывающие чувственную душу героя: «о, счастие!», «так обрадовался, что чуть не со слезами бросился на шею старику», «не помня себя», «закричал», «боясь, чтоб кто-нибудь не отнял моего сокровища», «позабыл все меня окружающее», «я был точно как помешанный», «ничего не говорил», «не понимал, что мне говорят», «не хотел идти обедать», «после обеда я опять схватил книжку и читал до вечера».)
А теперь найдите в тексте выражение, которым автор характеризует чтение мальчика. (Автор называет чтение «исступленным»: «Разумеется, мать положила конец такому исступленному чтению...»)
А как вы можете объяснить значение этого выражения после того, как прочитали этот отрывок? (Исступленное - значит, чтение с большим увлечением. А я думаю, что это такое увлечение чтением, когда даже ничего не слышишь вокруг и не замечаешь. А я думаю, что это какие-то возвышенные чувства мальчика.)
Вы правильно поняли, ребята, сделали верный вывод, прочитав о том, в каком состоянии был мальчик, когда читал книги. В словаре Ожегова слову «исступленный» дается такое толкование: «Исступление - крайняя степень возбуждения, страсти с потерей самообладания». А это значит, что чтение мальчика и проходило в состоянии сильного возбуждения. А теперь прочитайте дальше, с каким еще чувством Сережа читал книги. («Я читал свои книжки с восторгом...»)
А теперь я хочу обратить ваше внимание на последние слова текста. (Ребята читают: «В детском уме моем произошел совершенный переворот, и для меня открылся новый мир...»)
Как вы поняли эти заключительные слова? (Для мальчика книги открыли новый мир знаний. Он узнал многое из того, чего не знал раньше. Сережа был очень любознательным, но многого еще не знал, а книги помогли открыть ему тайны. В его уме произошел переворот - значит, он стал умнее, образованнее, совершеннее.)
А теперь я хочу из книги прочесть продолжение этого отрывка: «Я узнал в «рассуждении о громе», что такое молния, воздух, облака; узнал образование дождя и происхождение снега. Многие явления в природе, на которые я смотрел бессмысленно, хотя и с любопытством, получили для меня смысл, значение и стали еще любопытнее...» Скажите, ребята, какой поучительный вывод вы можете сделать для себя, прочитав отрывок из повести Аксакова? (Я сделал вывод, какое большое значение имеет чтение для каждого человека. Кто много читает, тот много знает. Книга - верный друг человека, она многому учит. А я вспомнила пословицу, о которой мы говорили в первом классе: «Чтение - лучшее учение»)
Из всех детских влечений маленького Сережи самым сильным была любовь и страсть к чтению. Еще в раннем детстве Аксаков увлекся чтением, чему способствовали принятые в семье совместные чтения по вечерам, он и ему отдается с исступленной страстью .Он читал различные переводные книги, читал с интересом, много учил почти наизусть. Важно, что его детское чтение состояло преимущественно из русских книг, когда в то время, «господствовал французский». Еще в детстве познакомился он и с произведениями знаменитых русских поэтов XVIII века. На русском языке читал и сказки Шехерезады. Сказками зачитывался он до беспамятства и любил пересказывать их, внося целые эпизоды собственного сочинения.Он в долгие зимние вечера слушает даровитую сказительницу Пелагею, ключницу из крепостных. В ее сказочном каталоге были и все русские сказки, и множество восточных. Одну из них – «Аленький цветочек»- Сережа не только выучил наизусть, но и сам сказывал ее со всеми прибаутками, оханьем и вздыханьем Пелагеи. Сережа «передразнивал» ее так хорошо, что все домашние хохотали. Но никто из них и не подозревал, что в мальчике таится поистине актерский талант. Разжигая воображение, он выдумывает приключения, сходные с вычитанными в книгах, и рассказывает их как доподлинные, будто бы с ними самим случившиеся. Более того, Сережа выступает даже в соревнование… с Шехерезадой, вставляя в ее сказки происшествия и эпизоды собственной фантазии. Когда Сережу уличили в выдумках, он, озадаченный, переживал и недоумевал. А эти «добавления» творило не обычное детское воображение, а просыпающаяся в нем творческая фантазия. Рано пробуждается в нем и «непреодолимое, безотчетное желание передавать другим свои впечатления с точностью и ясностью очевидности, так, чтобы слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах», какое он сам имел о них. Это желание, столь важное, необходимое для будущего писателя, Сережа унаследовал, видимо, от матери, которая владела редким даром слова.
Поразмышляем о том, какое место занимали родители в жизни Сережи. Как в повести проявляется характер отца? Может ли он стать примером для сына? ( Отец – Тимофей Степанович, страстно любил природу. Сергей тоже был неравнодушен к природе, и в этом заслуга отца, мягкого по натуре человека. Он развил в сыне привязанность к охоте, рыбалке, общению с природой. «Отец давал мне знания», - говорил писатель. )
Мальчика часто брали на охоту, на рыбалку. Такие минуты он считал огромным счастьем. Однажды во время рыбалки Сереже удалось поймать небольшую плотвичку. Позже он напишет об этом так: «...Я весь дрожал, как в лихорадке, и совершенно не помнил себя от радости. Я схватил свою добычу обеими руками и побежал показать ее матери... Мать не хотела верить, чтоб я мог сам поймать рыбу, но, задыхаясь и заикаясь от горячности, я уверял ее... что точно я вытащил сам эту прекрасную рыбку... Мать не имела расположения к уженью, даже не любила его, и мне было очень больно, что она холодно приняла мою радость; а к большому горю, мать, увидев меня в таком волнении, сказала, что это мне вредно, и прибавила, что не пустит, покуда я не успокоюсь».(Этот отрывок могут пересказать дети.)
В «Детских годах Багрова-внука» он рассказал о первых радостях рыболова, которые испытал в самом детстве. «Уженье просто свело меня с ума! – писал он. – Я ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить…». (Стр. 29, 30, 149, 188). О чем мечтал маленький Сережа, когда его мама не пускала с отцом и Евсеичем? ( «Боже мой, - подумал я, - когда я буду большой, чтобы проводить целые дни с удочкой и Суркой на берегу реки или озера». )
В поместье отца и деда в старом Аксакове, будущий писатель имел возможность общения с природой, которую полюбил до самозабвения, пристрастился к рыбной ловле и охоте, ружейной и соколиной, к собиранию грибов и ягод, к ловле птиц. Даже летом, в зной, в дождь – в любую погоду, выходил он из дома с опущенным на почти не видящие глаза защитным козырьком и часами просиживал на берегу Вори в Абрамцеве с удочкой в руках. У Аксакова есть даже ряд очерков и рассказов о рыбной ловле и ружейной охоте – тогда в литературе это было впервые. Это « Записки об уженье» и « Записки ружейного охотника Оренбургской губернии»)
Что вы можете сказать о взаимоотношениях Сережи с его матерью? Прочитаем лирические отступления о матери Сережи. (Можно дать выучить). (Нет сомнений, что для Сережи мать была самым дорогим человеком. У них прекрасные отношения. Они понимали друг друга с полуслова. Мама Сережи была обаятельной для всех окружающих. Она совершает подвиг преданности и сострадания. Для Сережи она стала спасителем, ангелом – хранителем. С мамой у Сережи связаны самые счастливые дни в жизни. «Мать воспитывала во мне чувства,» - вспоминает Сережа.)
В детские годы на формирование писателя исключительное внимание оказала его мать Марья Николаевна. Между ними установились редкие по своей доверительности отношения. Мать разделяет и горести, и радости своего сына, рассеивает его сомнения,недоумения, говорит с сыном как с другом. Мальчик нежно-участливо привязывается к матери. Растет их взаимная любовь и понимание друг друга. Мать становится для Сережи самым большим авторитетом, самым любимым и дорогим авторитетом в мире. Он делится с ней всем увиденным, всем услышанным и пережитым. Самый близкий человек в этом мире – мать. Сколько бы ни было лет тебе, тебе нужна мама. Мама нас любит, заботится. Ребята, давайте будем внимательны к матерям, заботится о них так, как Сережа Багров.
Родители Сережи на всю жизнь остались в его душе, памяти. Он помнит их, благодарен им. Родители – это самое дорогое в жизни. Только тот достоин уважения, кто помнит и чтит род, своих предков.
Каковы отношения между братом и сестрицей?
Чем вам понравилось в семье Багровых? В их взаимоотношениях? (Они вежливо обращаются друг другу. В их общении есть такие красивые выражения,как …Это семья очень дружная. Мне запомнилось, как ….Герои уступчивы, откровенны друг с другом, доброжелательны. В семье теплая атмосфера)
Отчий дом, семья – это великое богатство. «Счастлив тот, кто счастлив у себя дома,» - писал Толстой. Человек, который вырос в доброй семье, всю жизнь благодарит ее за радость. Аксаков рос между любящими и любимыми людьми, в хорошей среде. Он очень любил детей. Был прекрасным отцом. Его дети вспоминали, что они благодарны отцу за свое счастливое детство, что они выросли среди людей, любящих друг друга. В семье Аксакова был непререкаемый авторитет отца, взаимодоверие и взаимоуважение, взаимопонимание. В этой семье никогда не существовала проблема отцов и детей. Белинский писал: «Ах, если бы побольше было таких отцов у нас в России, как старик Аксаков. Темы произведений С.Т.Аксакова вечны: борьба добра со злом, любовь и непременное домашнее счастье – все это так актуально в наши смутные времена. Недаром президентом РБ этот год объявлен годом семьи и укрепления семейных ценностей.
Добросердечие и искренность, которые мать воспитывала в Сереже,побуждали мальчика сочувствовать подневольному положению крепостных. Вспомним случай на мельнице.(В богатом поместье бабушки Прасковьи Ивановны, Парашине, старостой был Мироныч, которого Сережа называл про себя "мужиком со страшными глазами". Осматривая вместе с отцом мельницу, мальчик наблюдал грубое отношение Мироныча к старику - засыпке и другим крестьянам и чувствовал "внутреннюю дрожь". Множество вопросов возникало в сознании Сережи: "За что страдает больной старичок, что такое злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и бабушка") «… Я начинал чувствовать внутреннюю дрожь.Какое смешение понятий произошло в моей голове!» - недоумевает Сережа.Случай на жатве. «Невыразимое чувство сосрадания к работающим с таким напряжением сил, на солнечном зное, обхватило мою душу…»
« Дема, ночевка в чувашах, родники, мельница, дряхлый старичок – засыпка и ржаное поле со жницами и жнецами, потом каждый предмет отделился и уяснился, явились темные, не понимаемые мной места или пятна в этих картинах».
Случай в народном училище.«Он возмутил ясную тишину моей души».
Осенняя жатва (СТР. 153) « Я пришел в сильнейшее изумление…)
Весенняя пахота « Я пришел в сильнейшее изумление…». Стр.204,211.
Как характеризуют эти размышления Сережу? (Эти случаи доказывают, что Сережа живет сложной внутренной жизнью. Его мучают вопросы, как и почему мир так устроен. Одни богатые, одни нищие. Общение с людьми позволяло ему почувствовать неравенство между ними, порождало мысли о добре и зле. Почему пасхальный кулич для Багровых был гораздо белее того, каким разговлялись дворовые? Любимая мать, чьим разумным судом привык Сережа поверять свои впечатления и мысли, нет-нет, да и одернет его: «Это не твое дело»…)
«Голова моя была старше моих лет»,– сетует Багров. Сетует потому, что такая «голова» лишала его детской непосредственности, отгораживала его от сверстников. Эта обгоняющая возраст умственная зрелость, выработала у Сережи привычку анализировать собственные чувства и мысли. Он не только живет впечатлениями. Он делает их предметом анализа, мальчик подвергает свои переживания самоанализу, пытается изменить себя. Аксаков приводит нас к мысли о том, что формирование характера происходит через преодоление сложных жизненных ситуаций.
Багров позднее вспоминает, что все увиденное приводило к «смешению понятий», производило «какой-то разлад в моей голове», возмущало «ясную тишину моей души». Но именно внешние впечатления и стали для Сережи теми, по его выражению, уроками, которые оказали решающее влияние на формирование его характера. Поток впечатлений влился в открытую миру душу ребенка, наблюдательного, склонного к самоанализу и самокритике, и это слияние дало благотворные результаты.
Внутренний мир ребенка не раскалывается, не распадается. Сережа пытается свои сомнения заглушить в общении с природой. Природа становится источником душевного здоровья ребенка.
Самым большим достоинством «Детства» Толстой считал разлитую в книге любовь к природе, поэзию природы. Чувство природы пришло к мальчику, герою книги, во время первой весны в деревне и сложилось под влиянием отца его Алексея Степановича Багрова и дядьки Евсеича.
Каким видится весенняя природа Сереже? Почему именно «первая весна в деревне»? (До этого Сережа не видел наступления весны в деревне.)
– Как вы считаете, важно ли это для нас, читателей? (Конечно, первое восприятие всегда острее, ярче, неожиданнее, надолго запоминается)
– Найдите в тексте, какое впечатление производило на Сережу наступление весны. (Приближение весны в деревне … Я чувствовал никогда не испытанное мною, особого рода волнение.)
– Что усиливало волнение Сережи? (Разговор о весне с Евсеичем и с отцом)
– Найдите слова, передающие общую увлеченность отца, Евсеича и Сережи приходом весны.
(Радовались как охотники)
– Почему отец, Евсеич и Сережа по-другому (с радостью) воспринимали все вокруг? (Они ждали с нетерпением прихода весны, и поэтому изменения вокруг их только радовали)
– Какие картины природы хочется особо отметить в повести? (Дема, переправа через Белую, ледоход на Белой,природа в Сергеевке, озеро Киишки. Выразительное чтение отрывков о природе. Можно дать наизусть.)
Переживанию природы Сережа отдается с такой силой и душевной самоотдачей, что это даже пугает мать. В свою любовь к природе мальчик вкладывает не только страсть, но и талант натуралиста, которым он несомненно обладал: он устанавливает приметы приближения весны, пытливо наблюдает, как вьют гнезда и выращивают потомство птицы.
Мальчик подмечает каждую мелочь, дает простор своей детской фантазии:…
Оживающие под весенним солнцем берега реки, со всякого рода дичью,
плавающие утки и проносившиеся стаи птиц, которых отец и Евсеич знали по
Именно в этот период мальчик почувствовал то слияние с природой,
которое так характерно для писателя Аксакова: "В конце фоминой недели
началась та чудная пора, не всегда являющаяся дpужно, когда пpиpода,
пpобудясь ото сна, начинает жить полною, молодою, тоpопливою жизнью: когда все переходит в волненье, движенье, в звук, в цвет, в запах. Ничего тогда не понимая, не разбирая, не оценивая, никакими именами не называя, я сам почуялв себе новую жизнь, сделался частью природы, и только в зрелом возрасте,сознательных воспоминаний об этом времени сознательно оценил всю его очаровательную прелесть, всю поэтическую красоту."
Во многих своих стихотворениях писатель воспевал природу Башкортостана, восхищался ее красотой. Внимание на экран. (Слайды с картинками природы Башкортостана). Разве удивительно, что писатель так красиво описал природу наших краев и написал такие строчки: (Заучивание учителем отрывка из стихотворения «Послание в деревню».)
Итак, мы прощаемся с Сережей. Сереже предстоит поступление в гимназию. Накануне этого важнейшего события в его жизни и прекращается повествование. Детство кончилось, на пороге – отрочество. И этот порог готовится переступить выросший на наших глазах духовно и нравственно, возмужавший человек!
Каким вы запомните Сережу Багрова – Аксакова? (У Сережи доброе сердце. Он чуткий, впечатлительный, умеет жалеть, сочувствовать окружающим. Он умный, наблюдательный, умеет думать, анализировать свои поступки, страдать из-за них. Для Сережи очень значима семья. Он любит и уважает и любит своих близких, счастлив в общении с ними. Отец во всем является примером для мальчика. Сережа сердечный и добрый любит и понимает животных, они его друзья. Очень чуток он по отношению к природе, восторженно воспринимает ее, подмечает любую мелочь, фантазирует. Сережа привлекает своей искренностью, душевной простотой, своей любовью к другим. Герой неустанно следит сам за собой, умеет анализировать свои поступки, страдает из-за них.)
Каким человеком Сережа, если сохранит в душе все эти теплые воспоминания?
Обобщающее слово учителя. Все начинается с детства. Мы приходим в этот мир с чистым сердцем, с открытой душой. Если человек сумеет удержать эту чистоту, то все вокруг него будет светлым, ясным. И окружающие, чувствуя это тепло, будут добрее и мягче.
Добрую и честную жизнь прожил Аксаков. Будучи не уж столь богатым, Аксаков всегда был готов помочь нуждающимся. Поддерживал средствами Гоголя, помогал Белинскому.
И такими же достойными выросли его дети: Константин и Иван – литературы, Григорий – Губернатор Уфимской губернии. Внучка Ольга Григорьевна Аксакова основала первый в санаторий – кумысолечебницу для туберкулезных больных.
Творчество Аксакова зовет нас к познанию России, к добру, осмыслению себя на родной земле. Книга «Детские годы Багрова внука» - это гимн родителям, гимн природе родного края, гимн счастливому детству. Прекрасен мир детства Сережи Багрова. Детство его наполнено счастьем, пониманием, любовью. Очень хочется, чтобы вы тоже были счастливыми детьми. Пусть ваше детство не омрачат беды, болезни, войны. Пусть в вашем доме будет тепло, уютно. Будьте достойными сыновьями и дочерьми! И как заповедь нам звучат слова сына С. Т. Аксакова Ивана:
Не дай душе твоей забыть,
чем силы в юности кипели,
И вместо блага, вместо цели
Одно стремленье полюбить.
Привычка – зло. Одним усталым
Отраден дух ее пустой…
Стремясь, не будь доволен малым
И не мирись своей душой!
Домашнее задание. Написать сочинение «Чем мне близок Сережа Багров?»
Страница 1 из 4
К ЧИТАТЕЛЯМ
Я написал отрывки из «Семейной хроники» по рассказам семейства гг. Багровых, как известно моим благосклонным читателям. В эпилоге к пятому и последнему отрывку я простился с описанными мною личностями, не думая, чтобы мне когда-нибудь привелось говорить о них. Но человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайлыча Багрова рассказал мне с большими подробностями историю своих детских годов; я записал его рассказы с возможною точностью, а как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти представляют довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных, новых впечатлений, – то я решился напечатать записанные мною рассказы. Желая, по возможности, передать живость изустного повествования, я везде говорю прямо от лица рассказчика. Прежние лица «Хроники» выходят опять на сцену, а старшие, то есть дедушка и бабушка, в продолжение рассказа оставляют ее навсегда… Снова поручаю моих Багровых благосклонному вниманию читателей.
С.Аксаков
Вступление
Я сам не знаю, ли вполне верить всему тому, что сохранила моя память? Если я помню действительно случившиеся события, то это назвать воспоминаниями не только детства, но даже младенчества. Разумеется, я ничего не помню в связи, в непрерывной последовательности, но многие случаи живут в моей памяти до сих пор со всею яркостью красок, со всею живостью вчерашнего события. Будучи лет трех или четырех, я рассказывал окружающим меня, что помню, как отнимали меня от кормилицы… Все смеялись моим рассказам и уверяли, что я наслушался их от матери или няньки и подумал, что это я сам видел. Я спорил и в доказательство приводил иногда такие обстоятельства, которые не могли мне быть рассказаны и которые могли знать только я да моя кормилица или мать. Наводили справки, и часто оказывалось, что действительно дело было так и что рассказать мне о нем никто не мог. Но не все, казавшееся мне виденным, видел я в самом деле; те же справки иногда доказывали, что многого я не мог видеть, а мог только слышать.
Итак, я стану рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи моего детства только то, в действительности чего не могу сомневаться.
Отрывочные воспоминания
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, – кормилица, маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами. Кормилица представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди… и мне становилось хорошо. Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне все казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал. Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием. Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя постоянно участвует в них.
Тут следует большой промежуток, то есть темное пятно или полинявшее место в картине давно минувшего, и я начинаю себя помнить уже очень больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незнакомо мне: высокая, большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога, который был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной стене… Подле меня тревожно спит, без подушек и нераздетая, моя мать. Как теперь, гляжу на черную ее косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу. Меня накануне перевезли в подгородную деревню Зубовку, верстах в десяти от Уфы. Видно, дорога и произведенный движением спокойный сон подкрепили меня; мне стало хорошо и весело, так что я несколько минут с любопытством и удовольствием рассматривал сквозь полог окружающие меня новые предметы. Я не умел поберечь сна бедной моей матери, тронул ее рукой и сказал: «Ах, какое солнышко! Как хорошо пахнет!» Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо. Как она меня ласкала, какими называла именами, как радостно плакала… этого не расскажешь! Полог подняли; я попросил есть, меня покормили и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну, который, как думали тогда, один только и подкреплял меня. Рейнвейну налили мне из какой-то странной бутылки со сплюснутым, широким, круглым дном и длинною узенькою шейкою. С тех пор я не видывал таких бутылок. Потом, по просьбе моей, достали мне кусочки или висюльки сосновой смолы, которая везде по стенам и косякам топилась, капала, даже текла понемножку, застывая и засыхая на дороге и вися в воздухе маленькими сосульками, совершенно похожими своим наружным видом на обыкновенные ледяные сосульки. Я очень любил запах сосновой и еловой смолы, которую курили иногда в наших детских комнатах. Я понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными смоляными сосульками; они растаяли у меня в руках и склеили мои худые, длинные пальцы; мать вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал дремать…
Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы едем в карете, что мне хотят дать лекарство и я не хочу принимать его, что вместо матери стоит подле меня нянька Агафья или кормилица… Как заснул я и что было после – ничего не помню.
Часто припоминаю я себя в карете, даже не всегда запряженной лошадьми, не всегда в дороге. Очень помню, что мать, а иногда нянька держит меня на руках, одетого очень тепло, что мы сидим в карете, стоящей в сарае, а иногда вывезенной на двор; что я хнычу, повторяя слабым голосом: «Супу, супу», которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный, мучительный голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от пищи. Мне сказывали, что в карете я плакал менее и вообще был гораздо спокойнее. Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и наконец залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы; а может быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери, беспрестанная перемена лекарств были причиною отчаянного положения, в котором я находился.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтобы узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, – что я умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора – по несомненным медицинским признакам, а окружающие – по несомненным дурным приметам, неосновательность и ложность которых оказались на мне весьма убедительно. Страданий матери моей описать невозможно, но восторженное присутствие духа и надежда спасти свое дитя никогда ее не оставляли.
«Матушка Софья Николаевна, – не один раз говорила, как я сам слышал, преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, – перестань ты мучить свое дитя; ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец. Покорись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что, покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все, что может, для моего спасенья, – и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем – и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время. Так бывало не один раз. Я даже мог заниматься своими игрушками, которые расставляли подле меня на маленьком столике; разумеется, все это делал я, лежа в кроватке, потому что едва шевелил своими пальцами.
Но самое главное мое удовольствие состояло в том, что приносили ко мне мою милую сестрицу, давали поцеловать, погладить по головке, а потом нянька садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру, указывая то на одну, то на другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице. Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец был с нами. Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так я ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти безжизненного. Я все видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не мог пошевелиться – и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного. Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от меня, и мне это было приятно. Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об этом; развели огонь, пили чай, а мне дали выпить отвратительной римской ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали, и все отдыхали, даже мать моя спала долго. Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не понимал, что чувствовал, но мне было хорошо. Уже довольно поздно вечером, несмотря на мои просьбы и слезы, положили меня в карету и перевезли в ближайшую на дороге татарскую деревню, где и ночевали. На другой день поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного. Когда мы воротились в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков, помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана. Мне становилось час от часу лучше, и через несколько месяцев я был уже почти здоров; но все это время, от кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления, почти совершенно изгладилось из моей памяти. Впрочем, одно происшествие я помню довольно ясно; оно случилось, по уверению меня окружающих, в самой средине моего выздоровления…
Чувство жалости ко всему страдающему доходило во мне, в первое время моего выздоровления, до болезненного излишества. Прежде всего это чувство обратилось на мою маленькую сестрицу: я не мог видеть и слышать ее слез или крика и сейчас начинал сам плакать; она же была в это время нездорова.
Сначала мать приказала было перевести ее в другую комнату; но я, заметив это, пришел в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что поспешили возвратить мне мою сестрицу. Медленно поправляясь, я не скоро начал ходить и сначала целые дни, лежа в своей кроватке и посадив к себе сестру, забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок. Игрушки у нас были самые простые: небольшие гладкие шарики или кусочки дерева, которые мы называли чурочками; я строил из них какие-то клетки, а моя подруга любила разрушать их, махнув своей ручонкой. Потом начал я бродить и сидеть на окошке, растворенном прямо в сад. Всякая птичка, даже воробей, привлекала мое вниманье и доставляла мне большое удовольствие. Мать, которая все свободное время от посещенья гостей и хозяйственных забот проводила около меня, сейчас достала мне клетку с птичками и пару ручных голубей, которые ночевали под моей кроваткой. Мне рассказывали, что я пришел от них в такое восхищение и так его выражал, что нельзя было смотреть равнодушно на мою радость. Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что «верно, кому-нибудь больно», – мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька. Мне стало так его жаль, что я взял этого щеночка и закутал его своим платьем. Мать приказала принести на блюдечке тепленького молочка, и после многих попыток, толкая рыльцем слепого кутенка в молоко, выучили его лакать. С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
Выздоровленье мое считалось чудом, по признанию самих докторов. Мать приписывала его, во-первых, бесконечному милосердию божию, а во-вторых, лечебнику Бухана. Бухан получил титло моего спасителя, и мать приучила меня в детстве молиться богу за упокой его души при утренней и вечерней молитве. Впоследствии она где-то достала гравированный портрет Бухана, и четыре стиха, напечатанные под его портретом на французском языке, были кем-то переведены русскими стихами, написаны красиво на бумажке и наклеены сверх французских. Все это, к сожалению, давно исчезло без следа.
Я приписываю мое спасение, кроме первой вышеприведенной причины, без которой ничто совершиться не могло, – неусыпному уходу, неослабному попечению, безграничному вниманию матери и дороге, то есть движению и воздуху. Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется, доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в день. В городе Уфе не было тогда так называемых французских белых хлебов – и каждую неделю, то есть каждую почту, щедро вознаграждаемый почтальон привозил из той же Казани по три белых хлеба. Я сказал об этом для примера; точно то же соблюдалось во всем. Моя мать не давала потухнуть во мне догоравшему светильнику жизни: едва он начинал угасать, она питала его магнетическим излиянием собственной жизни, собственного дыханья. Прочла ли она об этом в какой-нибудь книге или сказал доктор – не знаю. Чудное целительное действие дороги не подлежит сомнению. Я знал многих людей, от которых отступались доктора, обязанных ей своим выздоровлением. Я считаю также, что двенадцатичасовое лежанье в траве на лесной поляне дало первый благотворный толчок моему расслабленному телесному организму. Не один раз я слышал от матери, что именно с этого времени сделалась маленькая перемена к лучшему.
Последовательные воспоминания
После моего выздоровления я начинаю помнить себя уже дитятей, не крепким и резвым, каким я сделался впоследствии, но тихим, кротким, необыкновенно жалостливым, большим трусом и в то же время беспрестанно, хотя медленно, уже читающим детскую книжку с картинками, под названием «Зеркало добродетели». Как и когда я выучился читать, кто меня учил и по какой методе – решительно не знаю; но писать я учился гораздо позднее и как-то очень медленно и долго. Мы жили тогда в губернском городе Уфе и занимали огромный зубинский деревянный дом, купленный моим отцом, как я после узнал, с аукциона за триста рублей ассигнациями. Дом был обит тесом, но не выкрашен; он потемнел от дождей, и вся эта громада имела очень печальный вид. Дом стоял на косогоре, так что окна в сад были очень низки от земли, а окна из столовой на улицу, на противоположной стороне дома, возвышались аршина три над землей; парадное крыльцо имело более двадцати пяти ступенек, и с него была видна река Белая почти во всю свою ширину. Две детские комнаты, в которых я жил вместе с сестрой, выкрашенные по штукатурке голубым цветом, находившиеся возле спальной, выходили окошками в сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что на целую четверть заглядывала к нам в окна, что очень веселило меня и неразлучного моего товарища – маленькую сестрицу. Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня, полные напряженного внимания, свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю». Да и что мудреного: рассказчику только пошел пятый год, а слушательнице – третий.
Я сказал уже, что был робок и даже трусоват; вероятно, тяжкая и продолжительная болезнь ослабила, утончила, довела до крайней восприимчивости мои нервы, а может быть, и от природы я не имел храбрости. Первые ощущения страха поселили во мне рассказы няньки. Хотя она собственно ходила за сестрой моей, а за мной только присматривала, и хотя мать строго запрещала ей даже разговаривать со мною, но она иногда успевала сообщить мне кое-какие известия о буке, о домовых и мертвецах. Я стал бояться ночной темноты и даже днем боялся темных комнат. У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному отцу моей матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч. Нянька сказала мне, что там видят иногда покойного моего дедушку Зубина, сидящего за столом и разбирающего бумаги. Я так боялся этой комнаты, что, проходя мимо нее, всегда зажмуривал глаза. Один раз, идучи по длинным сеням, забывшись, я взглянул в окошко кабинета, вспомнил рассказ няньки, и мне почудилось, что какой-то старик в белом шлафроке сидит за столом. Я закричал и упал в обморок. Матери моей не было дома. Когда она воротилась и я рассказал ей обо всем случившемся и обо всем, слышанном мною от няни, она очень рассердилась: приказала отпереть дедушкин кабинет, ввела меня туда, дрожащего от страха, насильно и показала, что там никого нет и что на креслах висело какое-то белье. Она употребила все усилия растолковать мне, что такие рассказы – вздор и выдумки глупого невежества. Няньку мою она прогнала и несколько дней не позволяла ей входить в нашу детскую. Но крайность заставила призвать эту женщину и опять приставить к нам; разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный вздор и взяли с нее клятвенное обещание никогда не говорить о простонародных предрассудках и поверьях; но это не вылечило меня от страха. Нянька наша была странная старуха, она была очень к нам привязана, и мы с сестрой ее очень любили.
Когда ее сослали в людскую и ей не позволено было даже входить в дом, она прокрадывалась к нам ночью, целовала нас сонных и плакала. Я это видел сам, потому что один раз ее ласки разбудили меня. Она ходила за нами очень усердно, но, по закоренелому упрямству и невежеству, не понимала требований моей матери и потихоньку делала ей все наперекор. Через год ее совсем отослали в деревню. Я долго тосковал: я не умел понять, за что маменька так часто гневалась на добрую няню, и оставался в том убеждении, что мать просто ее не любила.
Я всякий день читал свою единственную книжку «Зеркало добродетели» моей маленькой сестрице, никак не догадываясь, что она еще ничего не понимала, кроме удовольствия смотреть картинки. Эту детскую книжку я знал тогда наизусть всю; но теперь только два рассказа и две картинки из целой сотни остались у меня в памяти, хотя они, против других, ничего особенного не имеют. Это «Признательный лев» и «Сам себя одевающий мальчик». Я помню даже физиономию льва и мальчика! Наконец «Зеркало добродетели» перестало поглощать мое внимание и удовлетворять моему ребячьему любопытству, мне захотелось почитать других книжек, а взять их решительно было негде, тех книг, которые читывали иногда мой отец и мать, мне читать не позволяли. Я принялся было за «Домашний лечебник Бухана», но и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это было в самом деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике. Я перечитывал эти описания в позднейшем возрасте и всегда с удовольствием, потому что все это изложено и переведено на русский язык очень толково и хорошо. Благодетельная судьба скоро послала мне неожиданное новое наслаждение, которое произвело на меня сильнейшее впечатление и много расширило тогдашний круг моих понятий. Против нашего дома жил в собственном же доме С.И.Аничков, старый богатый холостяк, слывший очень умным и даже ученым человеком; это мнение подтверждалось тем, что он был когда-то послан депутатом от Оренбургского края в известную комиссию, собранную Екатериною Второй для рассмотрения существующих законов. Аничков очень гордился, как мне рассказывали, своим депутатством и смело поговаривал о своих речах и действиях, не принесших, впрочем, по его собственному признанию, никакой пользы. Аничкова не любили, а только уважали и даже прибаивались его резкого языка и негибкого нрава. К моему отцу и матери он благоволил и даже давал взаймы денег, которых просить у него никто не смел. Он услышал как-то от моих родителей, что я мальчик прилежный и очень люблю читать книжки, но что читать нечего. Старый депутат, будучи просвещеннее других, естественно, был покровителем всякой любознательности. На другой день вдруг присылает он человека за мною; меня повел сам отец. Аничков, расспросив хорошенько, что я читал, как понимаю прочитанное и что помню, остался очень доволен: велел подать связку книг и подарил мне… О счастие!.. «Детское чтение для сердца и разума», изданное безденежно при «Московских ведомостях» Н.И.Новиковым.
Я так обрадовался, что чуть не со слезами бросился на шею старику и, не помня себя, запрыгал и побежал домой, оставя своего отца беседовать с Аничковым. Помню, однако, благосклонный и одобрительный хохот хозяина, загремевший в моих ушах и постепенно умолкавший по мере моего удаления.
Боясь, чтоб кто-нибудь не отнял моего сокровища, я пробежал прямо через сени в детскую, лег в свою кроватку, закрылся пологом, развернул первую часть – и позабыл все меня окружающее. Когда отец воротился и со смехом рассказал матери все происходившее у Аничкова, она очень встревожилась, потому что и не знала о моем возвращении. Меня отыскали лежащего с книжкой.
Мать рассказывала мне потом, что я был точно как помешанный: ничего не говорил, не понимал, что мне говорят, и не хотел идти обедать. Должны были отнять книжку, несмотря на горькие мои слезы. Угроза, что книги отнимут совсем, заставила меня удержаться от слез, встать и даже обедать. После обеда я опять схватил книжку и читал до вечера. Разумеется, мать положила конец такому исступленному чтению: книги заперла в свой комод и выдавала мне по одной части, и то в известные, назначенные ею, часы. Книжек всего было двенадцать, и те не по порядку, а разрозненные. Оказалось, что это не полное собрание «Детского чтения», состоявшего из двадцати частей. Я читал свои книжки с восторгом и, несмотря на разумную бережливость матери, прочел все с небольшим в месяц. В детском уме моем произошел совершенный переворот, и для меня открылся новый мир… Я узнал в «рассуждении о громе», что такое молния, воздух, облака; узнал образование дождя и происхождение снега. Многие явления в природе, на которые я смотрел бессмысленно, хотя и с любопытством, получили для меня смысл, значение и стали еще любопытнее. Муравьи, пчелы и особенно бабочки с своими превращеньями из яичек в червяка, из червяка в хризалиду и наконец из хризалиды в красивую бабочку – овладели моим вниманием и сочувствием; я получил непреодолимое желание все это наблюдать своими глазами. Собственно нравоучительные статьи производили менее впечатления, но как забавляли меня «смешной способ ловить обезьян» и басня «о старом волке», которого все пастухи от себя прогоняли! Как восхищался я «золотыми рыбками»!
С некоторого времени стал я замечать, что мать моя нездорова. Она не лежала в постели, но худела, бледнела и теряла силы с каждым днем. Нездоровье началось давно, но я этого сперва не видел и не понимал причины, от чего оно происходило. Только впоследствии узнал я из разговоров меня окружавших людей, что мать сделалась больна от телесного истощения и душевных страданий во время моей болезни. Ежеминутная опасность потерять страстно любимое дитя и усилия сохранить его напрягали ее нервы и придавали ей неестественные силы и как бы искусственную бодрость; но когда опасность миновалась – общая энергия упала, и мать начала чувствовать ослабление: у нее заболела грудь, бок, и наконец появилось лихорадочное состояние; те же самые доктора, которые так безуспешно лечили меня и которых она бросила, принялись лечить ее. Я услыхал, как она говорила моему отцу, что у нее начинается чахотка. Я не знаю, до какой степени это было справедливо, потому что больная была, как все утверждали, очень мнительна, и не знаю, притворно или искренно, но мой отец и доктора уверяли ее, что это неправда.
Я имел уже смутное понятие, что чахотка какая-то ужасная болезнь. Сердце у меня замерло от страха, и мысль, что я причиною болезни матери, мучила меня беспрестанно. Я стал плакать и тосковать, но мать умела как-то меня разуверить и успокоить, что было и не трудно при ее беспредельной нравственной власти надо мною. Не имея полной доверенности к искусству уфимских докторов, мать решилась ехать в Оренбург, чтоб посоветоваться там с доктором Деобольтом, который славился во всем крае чудесными излечениями отчаянно больных. Она сама сказала мне об этом с веселым видом и уверила, что возвратится здоровою. Я совершенно поверил, успокоился, даже повеселел и начал приставать к матери, чтоб она ехала поскорее. Но для этой поездки надобно было иметь деньги, а притом куда девать, на кого оставить двух маленьких детей? Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С.И.Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой. Я был очень доволен, узнав, что мы поедем на своих лошадях и что будем в поле кормить. У меня сохранилось неясное, но самое приятное воспоминание о дороге, которую мой отец очень любил; его рассказы о ней и еще более о Багрове, обещавшие множество новых, еще неизвестных мне удовольствий, воспламенили мое ребячье воображение.
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев; но мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали. Моя продолжительная болезнь, медленное выздоровление и потом нездоровье матери были тому причиной. Впрочем, мой отец ездил прошлого года в Багрово, однако на самое короткое время. По обыкновению, вследствие природного моего свойства делиться моими впечатлениями с другими, все мои мечты и приятные надежды я рассказал и старался растолковать маленькой моей сестрице, а потом объяснять и всем меня окружавшим. Начались сборы. Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтобы играть ими с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и с радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль только оставить Сурку. Мать сидела в креслах, печальная и утомленная сборами, хотя она распоряжалась ими, не вставая с места. Она улыбнулась моим словам и так взглянула на меня, что я хотя не мог понять выражения этого взгляда, но был поражен им. Сердце у меня опять замерло, и я готов был заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне идти в детскую – читать свою любимую книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают маленькую мою сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и очень лестно, теперь не утешила меня. Сборы продолжались еще несколько дней, наконец все было готово.
Дорога до парашина
В жаркое летнее утро, это было в исходе июля, разбудили нас с сестрой ранее обыкновенного; напоили чаем за маленьким нашим столиком; подали карету к крыльцу, и, помолившись богу, мы все пошли садиться. Для матери было так устроено, что она могла лежать, рядом с нею сел отец, а против него нянька с моей сестрицей, я же стоял у каретного окна, придерживаемый отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко. Спуск к реке Белой был так крут, что понадобилось подтормозить два колеса. Мы с отцом и няня с сестрицей шли с горы пешком.
Здесь начинается ряд еще не испытанных мною впечатлений. Я не один уже раз переправлялся через Белую, но, по тогдашнему болезненному моему состоянию и почти младенческому возрасту, ничего этого не заметил и не почувствовал; теперь же я был поражен широкою и быстрою рекою, отлогими песчаными ее берегами и зеленою уремой на противоположном берегу. Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную лодку, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным с берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по воде в лодку, а отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия. Четверо гребцов сели в весла, перенесший меня человек взялся за кормовое весло, оттолкнулись от берега шестом, все пятеро перевозчиков перекрестились, кормчий громко сказал: «Призывай бога на помочь», и лодка полетела поперек реки, скользя по вертящейся быстрине, бегущей у самого берега, называющейся «стремя». Я был так поражен этим невиданным зрелищем, что совершенно онемел и не отвечал ни одного слова на вопросы отца и матери. Все смеялись, говоря, что от страха у меня язык отнялся, но это было не совсем справедливо: я был подавлен не столько страхом, сколько новостью предметов и величием картины, красоту которой я чувствовал, хотя объяснить, конечно, не умел. Когда мы стали подплывать к другому, отлогому берегу и по мелкому месту пошли на шестах к пристани, я уже совершенно опомнился, и мне стало так весело, как никогда не бывало. Белые, чистые пески с грядами разноцветной гальки, то есть камешков, широко расстилались перед нами. Один из гребцов соскочил в воду, подвел лодку за носовую веревку к пристани и крепко привязал к причалу; другой гребец сделал то же с кормою, и мы все преспокойно вышли на пристань. Сколько новых предметов, сколько новых слов! Тут мой язык уже развязался, и я с большим любопытством стал расспрашивать обо всем наших перевозчиков. Я не могу забыть, как эти добрые люди ласково, просто и толково отвечали мне на мои бесчисленные вопросы и как они были благодарны, когда отец дал им что-то за труды. С нами на лодке был ковер и подушки, мы разостлали их на сухом песке, подальше от воды, потому что мать боялась сырости, и она прилегла на них, меня же отец повел набирать галечки. Я не имел о них понятия и пришел в восхищение, когда отец отыскал мне несколько прекрасных, гладких, блестящих разными цветами камешков, из которых некоторые имели очень красивую, затейливую фигуру. В самом деле, нигде нельзя отыскать такого разнообразия гальки, как на реке Белой; в этом я убедился впоследствии. Мы тут же нашли несколько окаменелостей, которые и после долго у нас хранились и которые назвать редкостью; это был большой кусок пчелиного сота и довольно большая лепешка или кучка рыбьей икры, совершенно превратившаяся в камень. Переправа кареты, кибитки и девяти лошадей продолжалась довольно долго, и я успел набрать целую кучу чудесных, по моему мнению, камешков; но я очень огорчился, когда отец не позволил мне их взять с собою, а выбрал только десятка полтора, сказав, что все остальные дрянь; я доказывал противное, но меня не послушали, и я с большим сожалением оставил набранную мною кучку. Мы сели в карету и отправились в дальнейший путь. Мать как будто освежилась на открытом воздухе, и я с жаром начал ей показывать и рассказывать о найденных мною драгоценностях, которыми были набиты мои карманы; камешки очень понравились моей сестрице, и некоторое из них я подарил ей. В нашей карете было много дорожных ящиков, один из них мать опростала и отдала в мое распоряжение, и я с большим старанием уложил в него свои сокровища.
Сначала дорога шла лесистой уремой; огромные дубы, вязы и осокори поражали меня своею грамадностью, и я беспрестанно вскрикивал: «Ах, какое дерево! Как оно называется?» Отец удовлетворял моему любопытству; дорога была песчана, мы ехали шагом, люди шли пешком; они срывали мне листья и ветки с разных деревьев и подавали в карету, и я с большим удовольствием рассматривал и замечал их особенности. День был очень жаркий, и мы, отъехав верст пятнадцать, остановились покормить лошадей собственно для того, чтоб мать моя не слишком утомилась от перевоза через реку и переезда. Эта первая кормежка случилась не в поле, а в какой-то русской деревушке, которую я очень мало помню; но зато отец обещал мне на другой день кормежку на реке Деме, где хотел показать мне какую-то рыбную ловлю, о которой я знал только по его же рассказам. Во время отдыха в поднавесе крестьянского двора отец мой занимался приготовлением удочек для меня и для себя. Это опять было для меня новое удовольствие. Выдернули волос из лошадиных хвостов и принялись сучить лесы; я сам держал связанные волоса, а отец вил из них тоненькую ниточку, называемую лесою. Нам помогал Ефрем Евсеев, очень добрый и любивший меня слуга. Он не вил, а сучил как-то на своей коленке толстые лесы для крупной рыбы; грузила и крючки, припасенные заранее, были прикреплены и навязаны, и все эти принадлежности, узнанные мною в первый раз, были намотаны на палочки, завернуты в бумажки и положены для сохранения в мой ящик. С каким вниманием и любопытством смотрел я на эти новые для меня предметы, как скоро понимал их назначение и как легко и твердо выучивал их названия! Ночевать мы должны были в татарской деревне, но вечер был так хорош, что матери моей захотелось остановиться в поле; итак, у самой околицы своротили мы немного в сторону и расположились на крутом берегу маленькой речки. Ночевки в поле никто не ожидал. Отец думал, что мать побоится ночной сырости; но место было необыкновенно сухо, никаких болот, и даже лесу не находилось поблизости, потому что начиналась уже башкирская степь; даже влажности ночного воздуха не было слышно. Для меня опять готовилось новое зрелище; отложили лошадей, хотели спутать и пустить в поле, но как степные травы погорели от солнца и завяли, то послали в деревню за свежим сеном и овсом и за всякими съестными припасами. Люди принялись разводить огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил огня на большой кусок труту, завернул его в сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый костер дров со стружками и лучиной – и пламя запылало. Стали накладывать дорожный самовар; на разостланном ковре и на подушках лежала мать и готовилась наливать чай; она чувствовала себя бодрее. Я попросил позволения развести маленький огонек возле того места, где мы сидели, и когда получил позволение, то, не помня себя от радости, принялся хлопотать об этом с помощью Ефрема, который в дороге вдруг сделался моим как будто дядькой. Разведение огня доставило мне такое удовольствие, что я и пересказать не могу; я беспрестанно бегал от большого костра к маленькому, приносил щепочек, прутьев и сухого бастыльнику для поддержания яркого пламени, и так суетился, что мать принуждена была посадить меня насильно подле себя. Мы напились чаю и поели супу из курицы, который сварил нам повар. Мать расположилась ночевать с детьми в карете, а отец – в кибитке. Мать скоро легла и положила с собою мою сестрицу, которая давно уже спала на руках у няньки; но мне не хотелось спать, и я остался посидеть с отцом и поговорить о завтрашней кормежке, которую я ожидал с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба как-то задумались и долго просидели, не говоря ни одного слова. Небо сверкало звездами, воздух был наполнен благовонием от засыхающих степных трав, речка журчала в овраге, костер пылал и ярко освещал наших людей, которые сидели около котла с горячей кашицей, хлебали ее и весело разговаривали между собою; лошади, припущенные к овсу, также были освещены с одной стороны полосою света… «Не пора ли спать тебе, Сережа?» – сказал мой отец после долгого молчания; поцеловал меня, перекрестил и бережно, чтоб не разбудить мать, посадил в карету. Я не вдруг заснул. Столько увидел и узнал я в этот день, что детское мое воображение продолжало представлять мне в каком-то смешении все картины и образы, носившиеся предо мною. А что же будет завтра, на чудесной Деме… Наконец сон одолел меня, и я заснул в каком-то блаженном упоении.
С ночевки поднялись так рано, что еще не совсем было светло, когда отец сел к нам в карету. Он сел с большим трудом, потому что от спавших детей стало теснее. Я видел, будто сквозь сон, как он садился, как тронулась карета с места и шагом проезжала через деревню, и слышал, как лай собак долго провожал нас; потом крепко заснул и проснулся, когда уже мы проехали половину степи, которую нам надобно было перебить поперек и проехать сорок верст, не встретив жилья человеческого. Когда я открыл глаза, все уже давно проснулись, даже моя сестрица сидела на руках у отца, смотрела в отворенное окно и что-то весело лепетала. Мать сказала, что чувствует себя лучше, что она устала лежать и что ей хочется посидеть. Мы остановились и все вышли из кареты, чтоб переладить в ней ночное устройство на денное. Степь, то есть безлесная и волнообразная бесконечная равнина, окружала нас со всех сторон; кое-где виднелись деревья и синелось что-то вдали; отец мой сказал, что там течет Дема и что это синеется ее гористая сторона, покрытая лесом. Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметена в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался как волны по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще. Мы уселись в карете по-прежнему и взяли к себе няню, которая опять стала держать на руках мою сестрицу. Мать весело разговаривала с нами, и я неумолкаемо болтал о вчерашнем дне; она напомнила мне о моих книжках, и я признался, что даже позабыл о них. Я достал, однако, одну часть «Детского чтения» и стал читать, но был так развлечен, что в первый раз чтение не овладело моим вниманием и, читая громко вслух: «Канарейки, хорошие канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком» и проч., я думал о другом и всего более о текущей там, вдалеке, Деме. Видя мою рассеянность, отец с матерью не могли удержаться от смеха, а мне было как-то досадно на себя и неловко. Наконец кончив повесть об умершей с голоду канарейке и не разжалобясь, как бывало прежде, я попросил позволения закрыть книжку и стал смотреть в окно, пристально следя за синеющею в стороне далью, которая как будто сближалась с нами и шла пересечь нашу дорогу; дорога начала неприметно склоняться под изволок, и кучер Трофим, тряхнув вожжами, весело крикнул: «Эх вы, милые, пошевеливайтесь! Недалеко до Демы!..» И добрые кони наши побежали крупною рысью. Уже обозначилась зеленеющая долина, по которой текла река, ведя за собою густую, также зеленую урему. «А вон, Сережа, – сказал отец, выглянув в окно, – видишь, как прямо к Деме идет тоже зеленая полоса и как в разных местах по ней торчат беловатые острые шиши? Это башкирские войлочные кибитки, в которых они живут по летам, это башкирские „кочи“. Кабы было поближе, я сводил бы тебя посмотреть на них. Ну, да когда-нибудь после». Я с любопытством рассматривал видневшиеся вдалеке летние жилища башкирцев и пасущиеся кругом их стада и табуны. Обо всем этом я слыхал от отца, но видел своими глазами в первый раз. Вот уже открылась и река, и множество озер, и прежнее русло Демы, по которому она текла некогда, которое тянулось длинным рукавом и называлось Старицей. Спуск в широкую зеленую долину был крут и косогорист; надобно было тормозить карету и спускаться осторожно; это замедление раздражало мою нетерпеливость, и я бросался от одного окошка к другому и суетился, как будто мог ускорить приближение желанной кормежки. Мне велели сидеть смирно на месте, и я должен был нехотя угомониться. Но вот мы наконец на берегу Демы, у самого перевоза; карета своротила в сторону, остановилась под тенью исполинского осокоря, дверцы отворились, и первый выскочил я – и так проворно, что забыл свои удочки в ящике. Отец, улыбнувшись, напомнил мне о том и на мои просьбы идти поскорее удить сказал мне, чтоб я не торопился и подождал, покуда он все уладит около моей матери и распорядится кормом лошадей. «А ты погуляй покуда с Ефремом, посмотри на перевоз да червячков приготовьте». Я схватил Ефрема за руку, и мы пошли на перевоз. Величавая, полноводная Дема, не широкая, не слишком быстрая, с какою-то необыкновенною красотою, тихо и плавно, наравне с берегами, расстилалась передо мной. Мелкая и крупная рыба металась беспрестанно. Сердце так и стучало у меня в груди, и я вздрагивал при каждом всплеске воды, когда щука или жерех выскакивали на поверхность, гоняясь за мелкой рыбкой. По обоим берегам реки было врыто по толстому столбу, к ним крепко был привязан мокрый канат толщиною в руку; по канату ходил плот, похожий устройством на деревянный пол в комнате, утвержденный на двух выдолбленных огромных деревянных колодах, которые назывались там «комягами». Скоро я увидел, что один человек мог легко перегонять этот плот с одного берега на другой. Двое перевозчиков были башкирцы, в остроконечных своих войлочных шапках, говорившие ломаным русским языком. Ефрем, или Евсеич, как я его звал, держа меня крепко за руку, вошел со мною на плот и сказал одному башкирцу: «Айда, знаком, гуляй на другой сторона». И башкирец очень охотно, отвязав плот от причала, засучив свои жилистые руки, став лицом к противоположному берегу, упершись ногами, начал тянуть к себе канат обеими руками, и плот, отделяясь от берега, поплыл поперек реки; через несколько минут мы были на том берегу, и Евсеич, все держа меня за руку, походив по берегу, повысмотрев выгодных мест для уженья, до которого был страстный охотник, таким же порядком воротился со мною назад. Тут начал он толковать с обоими перевозчиками, которые жили постоянно на берегу в плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая, что так будет понятнее, и примешивая татарские слова, спрашивал он: где бы отыскать нам червяков для уженья. Один из башкирцев скоро догадался, о чем идет дело, и отвечал: «Екши, екши, бачка, ладно! Айда» – и повел нас под небольшую поветь, под которой стояли две лошади в защите от солнца: там мы нашли в изобилии, чего желали. Подойдя к карете, я увидел, что все было устроено: мать расположилась в тени кудрявого осокоря, погребец был раскрыт и самовар закипал. Все припасы для обеда были закуплены с вечера в татарской деревне, не забыли и овса, а свежей, сейчас накошенной травы для лошадей купили у башкирцев. Великолепная урема окружала нас. Необыкновенное разнообразие ягодных деревьев и других древесных пород, живописно перемешанных, поражало своей красотой. Толстые, как бревна, черемухи были покрыты уже потемневшими ягодами; кисти рябины и калины начинали краснеть; кусты черной спелой смородины распространяли в воздухе свой ароматический запах; гибкие и цепкие стебли ежевики, покрытые крупными, еще зелеными ягодами, обвивались около всего, к чему только прикасались; даже малины было много. На все это очень любовался и указывал мне отец; но, признаюся, удочка так засела у меня в голове, что я не мог вполне почувствовать окружавшую меня пышную и красивую урему. Как только мы напились чаю, я стал просить отца, чтобы он показал мне уженье. Наконец мы пошли, и Евсеич с нами. Он уже вырубил несколько вязовых удилищ, наплавки сделали из толстого зеленого камыша, лесы привязали и стали удить с плоту, поверя словам башкирцев, что тут «ай-ай, больно хорошо берет рыба». Евсеич приготовил мне самое легонькое удилище и навязал тонкую лесу с маленьким крючком; он насадил крошечный кусочек мятого хлеба, закинул удочку и дал мне удилище в правую руку, а за левую крепко держал меня отец: ту же минуту наплавок привстал и погрузился в воду, Евсеич закричал: «Тащи, тащи…», и я с большим трудом вытащил порядочную плотичку. Я весь дрожал как в лихорадке и совершенно не помнил себя от радости. Я схватил свою добычу обеими руками и побежал показать ее матери: Евсеич провожал меня. Мать не хотела верить, чтоб я мог сам поймать рыбу, но, задыхаясь и заикаясь от горячности, я уверял ее, ссылаясь на Евсеича, что точно я вытащил сам эту прекрасную рыбку. Евсеич подтвердил мои слова. Мать не имела расположения к уженью, даже не любила его, и мне было очень больно, что она холодно приняла мою радость; а к большему горю, мать, увидя меня в таком волнении, сказала, что это мне вредно, и прибавила, что не пустит, покуда я не успокоюсь. Она посадила меня подле себя и послала Евсеича сказать моему отцу, что пришлет Сережу, когда он отдохнет и придет в себя. Это был для меня неожиданный удар; слезы так и брызнули из моих глаз, но мать имела твердость не пустить меня, покуда я не успокоился совершенно. Немного погодя отец сам пришел за мной. Мать была недовольна. Она сказала, что, отпуская меня, и не воображала, что я сам стану удить. Но отец уговорил мать позволить мне на этот раз поймать еще несколько рыбок, и мать, хотя не скоро, согласилась. Как я благодарил моего отца! Я не знаю, что бы сделалось со мной, если б меня не пустили. Мне кажется, я бы непременно захворал с горя. Сестрица стала проситься со мной, и как уженье было всего шагах в пятидесяти, то отпустили и ее с няней посмотреть на наше рыболовство. Когда мы пришли, отец показал мне несколько крупных окуней и плотиц, которых он выудил без меня: другая рыба в это время не брала, потому что было уже поздно и жарко, как объяснял мне Евсеич. Я выудил еще несколько плотичек, и всякий раз почти с таким же восхищением, как и первую.
Но как мать отпустила меня на короткое время, то мы скоро воротились.
Отец приказал повару Макею сварить и зажарить несколько крупных окуней, а всю остальную рыбу отдал людям, чтобы они сварили себе уху.
Уженье просто свело меня с ума! Я ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так что мать сердилась и сказала, что не будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет; я же был уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь. Удочка, дрожащий и ныряющий наплавок, согнутое от тяжести удилище, рыба, трепещущая на лесе, – приводили меня при одном воспоминании в восторг, в самозабвение. Все остальное время на кормежке я был невесел и не смел разговаривать о рыбках ни с отцом, ни с сестрицей, да и все были как будто чем-то недовольны. В таком расположении духа отправились мы в дальнейший путь. Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему нехорошо так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это вредно для здоровья, даже опасно; она говорила, что, забывая все другие занятия для какой-нибудь охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и что вот теперь, вместо того чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать с отцом и матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду. Все это она говорила и нежно и ласково, и я как будто почувствовал правду ее слов, успокоился несколько и начал вслух читать свою книжку. Между тем к вечеру пошел дождь, дорога сделалась грязна и тяжела; высунувшись из окошка, я видел, как налипала земля к колесам и потом отваливалась от них толстыми пластами; мне это было любопытно и весело, а лошадкам нашим накладно, и они начинали приставать. Кучер Трофим, наклонясь к переднему окну, сказал моему отцу, что дорога стала тяжела, что нам не доехать засветло до Парашина, что мы больно запоздаем и лошадей перегоним, и что не прикажет ли он заехать для ночевки в чувашскую деревню, мимо околицы которой мы будем проезжать. Отец мой и сам уже говорил об этом; мы поутру проехали сорок верст, да после обеда надо было проехать сорок пять – это было уже слишком много, а потому он согласился на предложение Трофима. Хотя матери моей и не хотелось бы ночевать в Чувашах, которые по неопрятности своей были ей противны, но делать было нечего, и последовало приказание: завернуть в чувашскую деревню для ночевки. Мы не доехали до Парашина пятнадцать верст. Через несколько минут своротили с дороги и въехали в селение без улиц; избы были разбросаны в беспорядке; всякий хозяин поселился там, где ему угодно, и к каждому двору был свой проезд. Солнце, закрытое облаками, уже садилось, дождь продолжался, и наступали ранние сумерки; мы были встречены страшным лаем собак, которых чуваши держат еще больше, чем татары. Лай этот, неумолкаемо продолжавшийся и во всю ночь, сливался тогда с резким бормотаньем визгливых чувашек, с звяканьем их медных и серебряных подвесок и бранью наших людей, потому что хозяева прятались, чтоб избавиться от постояльцев. Долго звенела в ушах у нас эта пронзительная музыка. Наконец отыскали выборного, как он ни прятался, должность которого на этот раз, за отсутствием мужа, исправляла его жена чувашка; она отвела нам квартиру у богатого чувашенина, который имел несколько изб, так что одну из них очистили совершенно для нас. В карете оставаться было сыро, и мы немедленно вошли в избу, уже освещенную горящей лучиной. Тут опять явились для меня новые, невиданные предметы: прежде всего кинулся мне в глаза наряд чувашских женщин: они ходят в белых рубашках, вышитых красной шерстью, носят какие-то черные хвосты, а головы их и грудь увешаны серебряными, и крупными и самыми мелкими, деньгами: все это звенит и брякает на них при каждом движении.
Потом изумили меня огромная изба, закопченная дымом и покрытая лоснящейся сажей с потолка до самых лавок, – широкие, устланные поперек досками лавки, называющиеся «нарами», печь без трубы и, наконец, горящая лучина вместо свечи, ущемленная в так называемый светец, который есть не что иное, как железная полоска, разрубленная сверху натрое и воткнутая в деревянную палку с подножкой, так что она может стоять где угодно. В избе не было никакой нечистоты, но только пахло дымом, и непротивно. Мы расположились очень удобно на широких нарах. Отец доказывал матери моей, что она напрасно не любит чувашских деревень, что ни у кого нет таких просторных изб и таких широких нар, как у них, и что даже в их избах опрятнее, чем в мордовских и особенно русских; но мать возражала, что чуваши сами очень неопрятны и гадки; против этого отец не спорил, но говорил, что они предобрые и пречестные люди. Светец, с ущемленной в него горящей лучиной, которую надобно было беспрестанно заменять новою, обратил на себя мое особенное внимание; иные лучины горели как-то очень прихотливо: иногда пламя пылало ярко, иногда чуть-чуть перебиралось и вдруг опять сильно вспыхивало; обгоревший, обуглившийся конец лучины то загибался крючком в сторону, то падал, треща, и звеня, и ломаясь; иногда вдруг лучина начинала шипеть, и струйка серого дыма начинала бить, как струйка воды из фонтанчика, вправо или влево. Отец растолковал мне, что это была струйка не дыма, а пара, от сырости, находившейся в лучине. Все это меня очень занимало, и мне было досадно, когда принесли дорожную свечу и погасили лучину. Мы все провели ночь очень спокойно под своими пологами, без которых мы никуда не ездили.
Ночью дождь прошел; хотя утро было прекрасное, но мы выехали не так рано, потому что нам надобно было переехать всего пятнадцать верст до Парашина, где отец хотел пробыть целый день. Слыша часто слово Парашино, я спросил, что это такое? И мне объяснили, что это было большое и богатое село, принадлежавшее тетке моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой, и что мой отец должен был осмотреть в нем все хозяйство и написать своей тетушке, все ли там хорошо, все ли в порядке. Верст за восемь до села пошли парашинские поля, покрытые спелою, высокою и густою рожью, которую уже начали жать.
Поля казались так обширны, как будто им и конца не было. Отец мой говорил, что он и не видывал таких хлебов и что нынешний год урожай отличный.
Молодые крестьяне и крестьянки, работавшие в одних рубахах, узнали наших людей и моего отца; воткнув серпы свои в сжатые снопы, они начали выбегать к карете. Отец велел остановиться. По загорелым лицам жнецов и жниц текли ручьи пота, но лица были веселы; человек двадцать окружили нашу карету. Все были так рады. «Здравствуй, батюшка Алексей Степаныч! – заговорил один крестьянин постарше других, который был десятником, как я после узнал, – давно мы тебя не видали. Матушка Прасковья Ивановна отписала к нам, что ты у нас побываешь. Насилу мы тебя дождались». Отец мой, не выходя из кареты, ласково поздоровался со всеми и сказал, что вот он и приехал к ним и привез свою хозяйку и детей. Мать выглянула из окна и сказала: «Здравствуйте, мои друзья!» Все поклонились ей, и тот же крестьянин сказал: «Здравствуй, матушка Софья Николавна, милости просим. А это сынок, что ли, твой?» – продолжал он, указав на меня. «Да, это мой сын, Сережа, а дочка спит», – отвечал отец. Меня высунули из окошка. Мне также все поклонились и назвали меня Сергеем Алексеичем, чего я до тех пор не слыхивал. «Всем вам мы рады, батюшка Алексей Степаныч», – сказал тот же крестьянин. Радость была непритворная, выражалась на всех лицах и слышна была во всех голосах. Я был изумлен, я чувствовал какое-то непонятное волнение и очень полюбил этих добрых людей, которые всех нас так любят. Отец мой продолжал разговаривать и расспрашивать о многом, чего я и не понимал; слышал только, как ему отвечали, что, слава богу, все живут помаленьку, что с хлебом не знай, как и совладать, потому что много народу хворает. Когда же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника. Отец и мать простились с крестьянами и крестьянками. Я отвечал на их поклоны множеством поклонов, хотя карета тронулась уже с места, и, высунувшись из окна, кричал: «Прощайте, прощайте!» Отец и мать улыбались, глядя на меня, а я, весь в движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди знают, как нас зовут? Отчего они нам рады, за что они нас любят? Что такое барщина? Кто такой Мироныч? и проч. и проч. Отец как-то затруднялся удовлетворить всем моим вопросам, мать помогала ему, и мне отвечали, что в Парашине половина крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь они будут опять наши; что его они знают потому, что он езжал в Парашино с тетушкой, что любят его за то, что он им ничего худого не делал, и что по нем любят мою мать и меня, а потому и знают, как нас зовут. Что такое староста Мироныч – я хорошо понял, а что такое барщина – по моим летам понять мне было трудно.
В этот раз, как и во многих других случаях, не поняв некоторых ответов на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и нерешенными, а всегда объяснял по-своему: так обыкновенно поступают дети. Такие объяснения надолго остаются в их умах, и мне часто случалось потом, называя предмет настоящим его именем, заключающим в себе полный смысл, совершенно его не понимать. Жизнь, конечно, объяснит все, и узнание ошибки бывает часто очень забавно; но зато бывает иногда очень огорчительно.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать. Отец мой, глядя на них, часто говорил с сожалением: «Не успеют нынче убраться с хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже и яровые поспевают. А какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил, что мать моя совершенно равнодушно слушала слова отца. Не понимая, как и почему, но и мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.
Парашино
С плоской возвышенности пошла дорога под изволок, и вот наконец открылось перед нами лежащее на низменности богатое село Парашино, с каменной церковью и небольшим прудом в овраге. Господское гумно стояло, как город, построенный из хлебных кладей, даже в крестьянских гумнах видно было много прошлогодних копен. Отец мой радовался, глядя на такое изобилие хлеба, и говорил: «Вот крестьяне, так крестьяне! Сердце радуется!» Я радовался вместе с ним и опять заметил, что мать не принимала участия в его словах. Наконец мы въехали в село. В самое это время священник в полном облачении, неся крест на голове, предшествуемый диаконом с кадилом, образами и хоругвями и сопровождаемый огромною толпою народа, шел из церкви для совершения водоосвящения на иордани. Пение дьячков заглушалось колокольным звоном и только в промежутках врывалось в мой слух. Мы сейчас остановились, вышли из кареты и присоединились к народу. Мать вела меня за руку, а нянька несла мою сестрицу, которая с необыкновенным любопытством смотрела на невиданное ею зрелище; мне же хотя удалось видеть нечто подобное в Уфе, но тем не менее я смотрел на него с восхищением.
После водосвятия, приложившись ко кресту, окропленные святой водою, получив от священника поздравление с благополучным приездом, пошли мы на господский двор, всего через улицу от церкви. Народ окружал нас тесною толпою, и все были так же веселы и рады нам, как и крестьяне на жнитве; многие старики протеснились вперед, кланялись и здоровались с нами очень ласково; между ними первый был малорослый, широкоплечий, немолодой мужик с проседью и с такими необыкновенными глазами, что мне даже страшно стало, когда он на меня пристально поглядел. Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я узнал, что тут всегда останавливался, наезжавший иногда, главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда был прибран. Из слов отца я сейчас догадался, что малорослый мужик с страшными глазами был тот самый Мироныч, о котором я расспрашивал еще в карете. Отец мой осведомлялся у него обо всем, касающемся до хозяйства, и отпустил, сказав, что позовет его, когда будет нужно, и приказав, чтоб некоторых стариков, названных им по именам, он прислал к нему. Как я ни был мал, но заметил, что Мироныч был недоволен приказанием моего отца. Он так отвечал «слушаю-с», что я как теперь слышу этот звук, который ясно выражал: «Нехорошо вы это делаете».
Когда он ушел, я услышал такой разговор между отцом и матерью, который привел меня в большое изумление. Мать сказала, что этот Мироныч должен быть разбойник. Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то, что он прежде слыхал об нем много нехорошего, но что он родня и любимец Михайлушки, а тетушка Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он велел послать к себе таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду, зная, что он их не выдаст и что Миронычу было это невкусно. Отец прибавил, что поедет после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою мать; но она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на них и что если он хочет, то может взять с собой Сережу. Я обрадовался, стал проситься; отец охотно согласился. «Да, вот мы с Сережей, – сказал мой отец, – после чаю пойдем осматривать конный завод, а потом пройдем на родники и на мельницу». Разумеется, я тоже очень обрадовался и этому предложению, и мать тоже на него согласилась. После чаю мы отправились на конный двор, находившийся на заднем конце господского двора, поросшего травою. У входа в конюшни ожидал нас, вместе с другими конюхами, главный конюх Григорий Ковляга, который с первого взгляда очень мне понравился; он был особенно ласков со мною. Не успели мы войти в конюшни, как явился противный Мироныч, который потом целый день уже не отставал от отца. Мы вошли широкими воротами в какое-то длинное строение; на обе стороны тянулись коридоры, где направо и налево, в особых отгородках, старые большие и толстые лошади, а в некоторых и молодые, еще тоненькие. Тут я узнал, что их комнатки назывались стойлами. Против самых ворот, на стене, висел образ Николая Чудотворца, как сказал мне Ковляга. Осмотрев обе стороны конюшни и похвалив в них чистоту, отец вышел опять на двор и приказал вывести некоторых лошадей. Ковляга сам выводил их с помощью другого конюха. Гордые животные, раскормленные и застоявшиеся, ржали, подымались на дыбы и поднимали на воздух обоих конюхов, так что они висели у них на шеях, крепко держась правою рукою за узду. Я робел и прижимался к отцу; но когда пускали некоторых из этих славных коней бегать и прыгать на длинной веревке вокруг державших ее конюхов, которые, упершись ногами и пригнувшись к земле, едва могли с ними ладить – я очень ими любовался.
Мироныч во все совался, и мне было очень досадно, что он называл Ковлягу Гришка Ковляжонок, тогда как мой отец называл его Григорий. «А где пасутся табуны?» – спросил мой отец у Ковляги. Мироныч отвечал, что один пасется у «Кошелги», а другой у «Каменного врага», и прибавил: «Коли вам угодно будет, батюшка Алексей Степаныч, поглядеть господские ржаные и яровые хлеба и паровое поле (мы завтра отслужим молебен и начнем сев), то не прикажете ли подогнать туда табуны? Там будет уж недалеко». Отец отвечал: «Хорошо». С конного двора отправились мы на родники. Отец мой очень любил всякие воды, особенно ключевые; а я не мог без восхищения видеть даже бегущей по улицам воды, и потому великолепные парашинские родники, которых было больше двадцати, привели меня в восторг. Некоторые родники были очень сильны и вырывались из середины горы, другие били и кипели у ее подошвы, некоторые находились на косогорах и были обделаны деревянными срубами с крышей; в срубы были вдолблены широкие липовые колоды, наполненные такой прозрачной водою, что казались пустыми; вода по всей колоде переливалась через край, падая по бокам стеклянною бахромой. Я видел, как приходили крестьянки с ведрами, оттыкали деревянный гвоздь, находившийся в конце колоды, подставляли ведро под струю воды, которая била дугой, потому что нижний конец колоды лежал высоко от земли, на больших каменных плитах (бока оврага состояли все из дикого плитняка). В одну минуту наполнялось одно ведро, а потом другое. Все родники стекали в пруд. Многие необделанные ключи текли туда же ручейками по мелким камешкам, между ними мы с отцом нашли множество прекрасных, точно как обточенных, довольно длинных, похожих на сахарные головки: эти камешки назывались чертовыми пальцами. Я увидел их в первый раз, они мне очень понравились; я набил ими свои карманы, только название их никак не мог объяснить мне отец, и я долго надоедал ему вопросами: что за зверь черт, имеющий такие крепкие пальцы? Еще полный новых и приятных впечатлений, я вдруг перешел опять к новым если не так приятным, зато не менее любопытным впечатлениям: отец привел меня на мельницу, о которой я не имел никакого понятия. Пруд наполнялся родниками и был довольно глубок; овраг перегораживала, запружая воду, широкая навозная плотина; посредине ее стояла мельничная амбарушка; в ней находился один мукомольный постав, который молол хорошо только в полую воду, впрочем, не оттого, чтобы мало было воды в пруде, как объяснил мне отец, а оттого, что вода шла везде сквозь плотину. Эта дрянная мельница показалась мне чудом искусства человеческого. Прежде всего я увидел падающую из каузной трубы струю воды прямо на водяное колесо, позеленевшее от мокроты, ворочавшееся довольно медленно, все в брызгах и пене; шум воды смешивался с каким-то другим гуденьем и шипеньем. Отец показал мне деревянный ларь, то есть ящик, широкий вверху и узенький внизу, как я увидал после, в который всыпают хлебные зерна. Потом мы сошли вниз, и я увидел вертящийся жернов и над ним дрожащий ковшик, из которого сыпались зерна, попадавшие под камень; вертясь и раздавливая зерна, жернов, окруженный лубочной обечайкой, превращал их в муку, которая сыпалась вниз по деревянной лопаточке. Заглянув сбоку, я увидел другое, так называемое сухое колесо, которое вертелось гораздо скорее водяного и, задевая какими-то кулаками за шестерню, вертело утвержденный на ней камень; амбарушка была наполнена хлебной пылью и вся дрожала, даже припрыгивала. Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он был весь белый от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и задыхаясь кашлял, что привело меня в жалость, я обратился с остальными вопросами к отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне не хотелось его слушать. Когда мы вышли из мельницы, то я увидел, что хлебная пыль и нас выбелила, хотя не так, как засыпку. Я сейчас начал просить отца, чтоб больного старичка положили в постель и напоили чаем; отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу, сказал: «Засыпка, Василий Терентьев, больно стар и хвор; кашель его забил, и ухвостная пыль ему не годится; его бы надо совсем отставить от старичьих работ и не наряжать в засыпки». – «Как изволите приказать, батюшка Алексей Степаныч, – отвечал Мироныч, – да не будет ли другим обидно? Его отставить, так и других надо отставить. Ведь таких дармоедов и лежебоков много. Кто же будет старичьи работы исполнять?»
Отец отвечал, что не все же старики хворы, что больных надо поберечь и успокоить, что они на свой век уже поработали. «Ведь ты и сам скоро состаришься, – сказал мой отец, – тоже будешь дармоедом и тогда захочешь покою». Мироныч отвечал: «Слушаю-с; по приказанию вашему будет исполнено; а этого-то Василья Терентьева и не надо бы миловать: у него внук буян и намнясь чуть меня за горло не сгреб». Отец мой с сердцем отвечал и таким голосом, какого я у него никогда не слыхивал: «Так ты за вину внука наказываешь больного дедушку? Да ты взыскивай с виноватого». Мироныч проворно подхватил: «Будьте покойны, батюшка Алексей Степаныч, будет исполнено по вашему приказанию». Не знаю отчего, я начинал чувствовать внутреннюю дрожь. Василий Терентьев, который видел, что мы остановились, и побрел было к нам, услыхав такие речи, сам остановился, трясясь всем телом и кланяясь беспрестанно. Когда мы взошли на гору, я оглянулся – старик все стоял на том же месте и низко кланялся. Когда же мы пришли в свой флигель, я, забыв о родниках и мельнице, сейчас рассказал матери о больном старичке.
Мать очень горячо приняла мой рассказ: сейчас хотела призвать и разбранить Мироныча, сейчас отставить его от должности, сейчас написать об этом к тетушке Прасковье Ивановне… И отцу моему очень трудно было удержать ее от таких опрометчивых поступков. Тут последовал долгий разговор и даже спор. Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст. Тогда мне уж в Парашино и заглядывать нечего, пользы не будет, да, пожалуй, и тетушка еще прогневается». Мать поспорила, но уступила. Боже мой! Какое смешение понятий произошло в моей ребячьей голове! За что страдает больной старичок, что такой злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и бабушка? Почему отец не позволил матери сейчас прогнать Мироныча? Стало, отец может это сделать?
Зачем же он не делает? Ведь он добрый, ведь он никогда не сердится? Вот вопросы, которые кипели в детской голове моей, и я разрешил себе их тем, что Михайлушка и бабушка недобрые люди и что мой отец их боится.
Чертовы пальцы я отдал милой моей сестрице, которая очень скучала без меня. Мы присоединили новое сокровище к нашим прежним драгоценностям – к чуркам и камешкам с реки Белой, которые я всегда называл «штуфами» (это слово я перенял у старика Аничкова). Я пересказал сестрице с жаром о том, что видел. Я постоянно сообщал ей обо всем, что происходило со мной без нее. Теперь я стал замечать, что сестрица моя не все понимает, и потому, перенимая речи у няньки, старался говорить понятным языком для маленького дитяти.
После обеда на длинных крестьянских роспусках отправились мы с отцом в поле; противный Мироныч также присел с нами. Я ехал на роспусках в первый раз в моей жизни, и мне очень понравилась эта езда; сидя в сложенной вчетверо белой кошме, я покачивался точно как в колыбели, висящей на гибком древесном сучке. По колеям степной дороги роспуски опускались так низко, что растущие высоко травы и цветы хлестали меня по ногам и рукам, и это меня очень забавляло. Я даже успевал срывать цветочки. Но я заметил, что для больших людей так сидеть неловко потому, что они должны были не опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб не задевать за землю: я же сидел на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки. Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказ-ал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть». Мне жаль было вдруг расстаться с ними, и я долго держал их в своей руке, но наконец принужден был бросить, сам не знаю, как и когда.
В тех местах, где рожь не наклонилась, не вылегла, как говорится, она стояла так высоко, что нас с роспусками и лошадьми не было видно. Это новое зрелище тоже мне очень нравилось. Долго мы ехали межами, и вот начал слышаться издалека какой-то странный шум и говор людей; чем ближе мы подъезжали, тем становился он слышнее, и наконец сквозь несжатую рожь стали мелькать блестящие серпы и колосья горстей срезанной ржи, которыми кто-то взмахивал в воздухе; вскоре показались плечи и спины согнувшихся крестьян и крестьянок. Когда мы выехали на десятину, которую жали человек с десять, говор прекратился, но зато шарканье серпов по соломе усилилось и наполняло все поле необыкновенными и неслыханными мною звуками. Мы остановились, сошли с роспусков, подошли близко к жнецам и жницам, и отец мой сказал каким-то добрым голосом: «Бог на помощь!» Вдруг все оставили работу, обернулись к нам лицом, низко поклонились, а некоторые крестьяне, постарше, поздоровались с отцом и со мной. На загорелых лицах была написана радость, некоторые тяжело дышали, у иных были обвязаны грязными тряпицами пальцы на руках и босых ногах, но все были бодры. Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? И получив в ответ, что «тяжеленько, да как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…», сказал: «Так жните с богом…», и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю. Я стоял в каком-то оцепенении. Вдруг плач ребенка обратил на себя мое внимание, и я увидел, что в разных местах, между трех палочек, связанных вверху и воткнутых в землю, висели люльки; молодая женщина воткнула серп в связанный ею сноп, подошла не торопясь, взяла на руки плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя. Ребенок скоро успокоился, заснул, мать положила его в люльку, взяла серп и принялась жать с особенным усилием, чтобы догнать своих подруг, чтобы не отстать от других. Отец разговаривал с Миронычем, и я имел время всмотреться во все меня окружающее. Невыразимое чувство сострадания к работающим с таким напряженьем сил на солнечном зное обхватило мою душу, и много раз потом, бывая на жнитве, я всегда вспоминал это первое впечатление… С этой десятины поехали мы на другую, на третью и так далее. Сначала мы вставали с роспусков и подходили к жнецам, а потом только подъезжали к ним; останавливались, отец мой говорил: «Бог на помощь». Везде было одно и то же: те же поклоны, те же добрые обрадованные лица и те же простые слова: «Благодарствуем, батюшка Алексей Степаныч». Останавливаться везде было невозможно, недостало бы времени. Мы объехали яровые хлеба, которые тоже начинали поспевать, о чем отец мой и Мироныч говорили с беспокойством, не зная, где взять рук и как убраться с жнитвом. «Вот она, страда-то, настоящая-то страда, батюшка Алексей Степаныч, – говорил главный староста. – Ржи поспели поздно, яровые, почитай, поспевают, уже и поздние овсы стали мешаться, а пришла пора сеять. Вчера бог дал такого дождика, что борозду пробил; теперь земля сыренька, и с завтрашнего дня всех мужиков погоню сеять; так извольте рассудить: с одними бабами не много нажнешь, а ржи-то осталось половина несжатой. Не позволите ли, батюшка, сделать лишний сгон?» Отец отвечал, что крестьянам ведь также надо убираться, и что отнять у них день в такую страдную пору дело нехорошее, и что лучше сделать помочь и позвать соседей. Староста начал было распространяться о том, что у них соседи дальние и к помочам непривычные; но в самое это время подъехали мы к горохам и макам, которые привлекли мое внимание. Отец приказал Миронычу сломить несколько еще зеленых головок мака и выдрать с корнем охапку гороха с молодыми стручками и лопатками; все это он отдал в мое распоряжение и даже позволил съесть один молоденький стручок, плоские горошинки которого показались мне очень сладкими и вкусными. В другое время это заняло бы меня гораздо сильнее, но в настоящую минуту ржаное поле с жнецами и жницами наполняло мое воображение, и я довольно равнодушно держал в руках за тонкие стебли с десяток маковых головок и охапку зеленого гороха. Возвращаясь домой, мы заехали в паровое поле, довольно заросшее зеленым осотом и козлецом, за что отец мой сделал замечание Миронычу; но тот оправдывался дальностью полей, невозможностью гонять туда господские и крестьянские стада для толоки, и уверял, что вся эта трава подрежется сохами и больше не отрыгнет, то есть не вырастет. Несмотря на все это, отец мой остался не совсем доволен паровым полем, сказал, что пашня местами мелка и борозды редки – отчего и травы много. Солнце опускалось, и мы едва успели посмотреть два господских табуна, нарочно подогнанные близко к пару. В одном находилось множество молодых лошадок всяких возрастов и матерей с жеребятками, которые несколько отвлекли меня от картины жнитва и развеселили своими прыжками и ласками к матерям. Другой табун, к которому, как говорили, и приближаться надо было с осторожностью, осматривал только мой отец, и то ходил к нему пешком вместе с пастухами. Там были какие-то дикие и злые лошади, которые бросались на незнакомых людей. Уже стало темно, когда мы воротились. Мать начинала беспокоиться и жалеть, что меня отпустила. В самом деле, я слишком утомился и заснул, не дождавшись даже чаю.
Проснувшись довольно поздно, потому что никто меня не будил, я увидел около себя большие суеты, хлопоты и сборы. К отцу пришли многие крестьяне с разными просьбами, которых исполнить Мироныч не смел, как он говорил, или, всего вернее, не хотел. Это узнал я после, из разговоров моего отца с матерью. Отец, однако, не брал на себя никакой власти и всем отвечал, что тетушка приказала ему только осмотреть хозяйство и обо всем донести ей; но входить в распоряжения старосты не приказывала. Впрочем, наедине с Миронычем, я сам слышал, как он говорил, что для одного крестьянина бы сделать то-то, а для другого то-то. На такие речи староста обыкновенно отвечал: «Слушаю, будет исполнено», хотя мой отец несколько раз повторял: «Я, братец, тебе ничего не приказываю, а говорю только, не рассудишь ли ты сам так поступить? Я и тетушке донесу, что никаких приказаний тебе не давал, а ты на меня не ссылайся». К матери моей пришло еще более крестьянских баб, чем к отцу крестьян: одни тоже с разными просьбами об оброках, а другие с разными болезнями. Здоровых мать и слушать не стала, а больным давала советы и даже лекарства из своей дорожной аптечки. Накануне вечером, когда я уже спал, отец мой виделся с теми стариками, которых он приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не сказали, потому что отец был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его за усердие. Священник с попадьей приходили прощаться с нами и отозвались об Мироныче одобрительно. Священник сказал, между прочим, что староста – человек подвластный, исполняет, что ему прикажут, и прибавил с улыбкой, что «един бог без греха и что жаль только, что у Мироныча много родни на селе и он до нее ласков». Я не понял этих слов и думал, что чем больше родни у него и чем он ласковее к ней – тем лучше. Не знаю отчего, сборы продолжались очень долго, и мы выехали около полден. Мироныч и несколько стариков с толпою крестьянских мальчиков и девочек проводили нас до околицы. Нам надобно было проехать сорок пять верст и ночевать на реке Ик, о которой отец говорил, что она не хуже Демы и очень рыбна: приятные надежды опять зашевелились в моей голове.
В русской литературе XIX века тема детства стала одной из центральных тем в творчестве писателей. С.Т. Аксаков, В.М. Гаршин, В.Г. Короленко, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, Ф.М. Достоевский, Д.Н. Мамин-Сибиряк и др. воплощали в своих произведениях детскую тему.
Детство представляется писателями как пора невинности и чистоты. Дети несравненно нравственнее взрослых. Они не лгут (пока их не доведут до этого страхом), они сближаются со сверстниками, не спрашивая, богат ли он, ровен ли им по происхождению. У детей нужно учиться пониманию истинного добра и правды. Такова поэтизация детства в русской классике: «Детстве» Л.Н. Толстого, «Детских годах Багрова-внука» С.Т. Аксакова.
С середины XIX в. тема детства постоянно присутствует в творческом сознании русских писателей. К детству как главному периоду, формирующему личность, обращается и И.А. Гончаров в «Обломове», и М.Е. Салтыков-Щедрин в «Господах Головлёвых». Наиболее полное выражение эта тема приобретает в творчестве Л.Н. Толстого в его «Детстве», «Отрочестве», и «Юности».
«Детские годы Багрова-внука» С.Т. Аксакова
Семья всегда была в русской литературе прообразом народной жизни: пушкинские Гриневы, тургеневские Калитины, толстовские Ростовы и т.п. Семья Багровых занимает среди них особое место, т. к. за нею стоит семья самих Аксаковых.
«Детские годы Багрова-внука» Сергея Тимофеевича Аксакова - это книга о годах далекого детства писателя, о людях и судьбах прошлого. С полной правдивостью Аксаков рассказал обо всем, что им было пережито в детстве, начиная от первых еле уловимых ощущений и кончая тончайшей гаммой человеческих чувств.
Самым большим достоинством книги Аксакова Л.Н. Толстой считал любовь к природе, поэзию природы. Чувство природы пришло к мальчику, герою книги, во время первой весны в деревне и сложилось под влиянием отца его Алексея Степановича Багрова и дядьки Евсеича. Оживающие под весенним солнцем берега реки, со всякого рода дичью, плавающие утки и проносившиеся стаи птиц, которых отец и Евсеич знали по голосам, наполняли сердце мальчика восторгом. Именно в этот период мальчик почувствовал то слияние с природой, которое так характерно для писателя Аксакова: «В конце фоминой недели началась та чудная пора, не всегда являющаяся дpужно, когда пpиpода, пpобудясь ото сна, начинает жить полною, молодою, торопливою жизнью: когда все переходит в волненье, движенье, в звук, в цвет, в запах. Ничего тогда не понимая, не разбирая, не оценивая, никакими именами не называя, я сам почуял в себе новую жизнь, сделался частью природы, и только в зрелом возрасте, сознательных воспоминаний об этом времени сознательно оценил всю его очаровательную прелесть, всю поэтическую красоту» .
Природа благотворно влияет на ребенка. Мальчик нежно-участливо привязывается к матери. Растет их взаимная любовь и понимание друг друга. Мать становится для Сережи самым большим авторитетом, самым любимым и дорогим авторитетом в мире. Он делится с ней всем увиденным, всем услышанным и пережитым. Добросердечие и искренность, которые мать воспитывала в Сереже, побуждали мальчика сочувствовать подневольному положению крепостных. В богатом поместье бабушки Прасковьи Ивановны, Парашине, старостой был Мироныч, которого Сережа называл про себя «мужиком со страшными глазами». Осматривая вместе с отцом мельницу, мальчик наблюдал грубое отношение Мироныча к старику-засыпке и другим крестьянам и чувствовал «внутреннюю дрожь». Множество вопросов возникало в сознании Сережи: «За что страдает больной старичок, что такое злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и бабушка» .
К отцу Сергея являются крестьяне с разными просьбами и уходят ни с чем, а к матери приходят крестьянские бабы опять-таки с просьбами об оброках, но Софья Николаевна не желает их слушать и ограничивает свои милости только советами больным и лекарствами из дорожной аптечки. Управляющий Мироныч обижает крестьян, потворствуя своей родне и богатым мужикам и, несмотря на это, считается хорошим человеком, и Сережа никак не может примириться с мыслью, «что Мироныч может драться, не переставая быть добрым человеком» . Бабушка бьет ременной плеткой крепостную девочку за малую провинность, и мальчик в ужасе бежит из ее комнаты. Таких фактов немало в воспоминаниях Аксакова, но эти случаи, каждый в отдельности и все вместе, не вызывают в нем серьезных душевных потрясений и не влекут к конфликту с крепостнической средой. Напротив, под влиянием старших, под воздействием всего строя общественных отношений, прочно сложившихся и ни в ком не возбуждающих сомнений, юный Аксаков приучается смотреть на все происходящее вокруг него, как на должное, естественное, незыблемое. Недоуменные вопросы, оставаясь без ответа, перестают тревожить его совесть. Он вполне убежден в том, что крестьяне любят его самого, его родителей и вообще господ своих. Аксаков не упускает случая упомянуть о проявлении «любви» крестьян к своим господам всякий раз, когда изображает приезд, отъезд или какой-либо другой случай, предполагающий обязательное изъявление крестьянской «любви». Лишь однажды показывает Аксаков одного «необыкновенно умного мужика», который «как будто хвалил своего господина, и в то же время выставлял его в самом смешном виде» . Юный Багров воспринял самую возможность такого отношения мужика к барину как интересное открытие; оно возбудило его любопытство, но не больше того. Уже в раннем детстве укрепилось в нем прочно и незыблемо самочувствие помещика. «Я знал, - рассказывает Аксаков о своих детских годах, - что есть господа, которые приказывают, есть слуги, которые должны повиноваться приказаниям, и что я сам, когда вырасту, буду принадлежать к числу господ и что тогда меня будут слушаться… » .
Преимущественный интерес Аксаков проявляет к внутреннему миру своего героя. С пристальным вниманием следит он за возникновением и развитием душевных движений, даже самых незначительных. Обгоняющая возраст умственная зрелость выработала у Сережи привычку анализировать собственные чувства и мысли. Он не только живет впечатлениями. Он делает их предметом анализа, подыскивая им соответствующие толкования и понятия и закрепляя в своей памяти. Когда же герою повествования это не удается, на помощь приходит Багров повзрослевший, вспоминающий. И на протяжении всей книги мы слышим два голоса. Расширяются, углубляются знания о внешнем мире - и все чаще и чаще приходит желание практического его освоения. И пусть над Cережей не тяготела необходимость физического труда, потребность труда, неотъемлемая от человеческого естества, властно пробуждается и в нем. Сережа не только восхищался прелестями полевых работ. Он подмечал и то, какими невыносимо тяжелыми бывают они для крепостных крестьян. И, повзрослев, он не только сострадает, он убеждается в «важности и святости труда», в том, что «крестьяне и крестьянки гораздо нас искуснее и ловчее, потому что умеют то делать, чего мы не умеем» .
Чем шире раздвигаются горизонты Сережиного мира, тем настойчивее вторгаются в него факты, нарушающие его гармонию. В сознании Сережи никак не укладывается, почему злой староста Мироныч, выгоняющий крестьян на барщину даже в праздник, считается самими же крестьянами человеком добрым, почему пасхальный кулич для Багровых «был гораздо белее того, каким разговлялись дворовые люди?» . Одни из этих многочисленных «почему» оставались без ответа. Даже его любимая мать, чьим «разумным судом» привык Сережа проверять свои впечатления и мысли, и та нет-нет да и одернет его: «Это не твое дело». Другие же «почему» затрагивали такие отношения, которые дети с их врожденной справедливостью вообще не могли понять, а тем более оправдать. Все это приводило к «смешению понятий», производило «какой-то разлад в голове», возмущало «ясную тишину души». Мир взрослых, не всегда понятный для детей, начинает просвечиваться непосредственным, естественным, чисто человеческим детским взглядом. И многое в нем начинает выглядеть не только странным, но и не ненормальным, достойным осуждения.
Переживая дисгармонию внешнего мира, Сережа приходит к сознанию и своего собственного несовершенства: в нем пробуждается критическое отношение и к самому себе, «ясная тишина» сменяется в душе по-детски преувеличенными сомнениями, исканиями выхода. Но внутренний мир Сережи не раскалывается, не распадается. Он качественно видоизменяется, наполняется социально-психологическим содержанием, в него входят ситуации и столкновения, в преодолении которых и протекает становление человека, подготавливающее его к равноправному участию в жизни.
Повествование в «Детских годах Багрова-внука» прекращается накануне важнейшего события в жизни Сережи - поступления в гимназию. Детство кончилось.
Выйдя в свет, «Детские годы Багрова-внука» сразу же стали хрестоматийным классическим произведением. Книга вызвала восторженные отзывы современников. Все сходились в одном: в признании выдающихся художественных достоинств этой книги, редкого таланта её автора.
Повесть Аксакова - это прежде всего художественное изображение детских лет его собственной жизни. Чтобы придать фактам и событиям своего далекого прошлого типическое значение, автор этих художественных мемуаров скрывается под маской постороннего рассказчика, добросовестно излагающего то, что он слышал от Багрова-внука. Поскольку повествование ведется от лица его главного героя, то авторское «я» и авторская речь почти полностью сливаются с образом и речью самого Багрова-внука. Его отношение к описываемым событиям, как правило, выражает авторское отношение к ним.
Повесть "Детские годы Багрова-внука", созданная пером Аксакова, представляет собой произведение, которое оказало большое влияние на формирование в 19 веке (в 50-х годах) нового жанра отечественной литературы - повести о детстве, являющейся автобиографической. Опишем кратко историю создания этой повести.
История создания произведения
В 1854 году, 26 августа, Сергей Тимофеевич говорит своей любимице-внучке о том, что на следующий день рождения пришлет ей книжку, где будет рассказано "про весну младую", "про бабочек красивых", "лесного Мишку", и что эту книжку девочка Оля станет читать целый день.
Через два года, поздравляя внучку с днем рождения, писатель сообщает, что обещанное произведение получилось совсем не таким, как планировалось, и выйдет дай бог если еще через год. Замысел Аксакова существенно расширился, и в итоге получился текст, рассказывающий о годах его детства, людских судьбах прошлого.
Вы спросите, каково имя героя повести "Детские годы Багрова-внука?". Ответу на этот вопрос посвящена наша статья. Из нее вы узнаете не только о том, как звали главного героя, но и о его характере, трансформации личности. Расскажем обо всем по порядку.
История Сережи
Имя героя повести "Детские годы Багрова-внука" - Сережа. История этого ребенка представляет собой мир, который был увиден его глазами и наполнен переживаниями мальчика. С. Т. Аксакову удалось удивительным образом передать особенности мировосприятия своего юного героя через призму познавшего жизнь, взрослого человека, поскольку в произведении Багров-внук является одновременно и рассказчиком, и главным героем. Он не просто вспоминает свое детство, но при этом старается воспроизвести ощущения мальчика Сережи и взрослого, соотнеся их во времени. Автор повести как будто оглядывается назад, передавая детские впечатления, но одновременно оценивает многое с высоты жизненного опыта, прожитых лет.
Аксаков впервые в отечественной литературе в качестве главного персонажа представил путешествующего и в пути рассуждающего ребенка, уделил значительное место переживаниям, сопровождавшим в дороге Сережу Багрова. Главный герой вспоминает детство, проведенное им в Уфе, а также в нескольких деревнях, составлявших у семейства Багровых "родовую отчину".
"Дорога до Парашина": характеристика мальчика
В "Дороге до Парашина" автор наделяет следующими чертами имя героя повести "Детские годы Багрова-внука". "Кто он, этот Сережа?" - спросите вы. Отвечаем. Это маленький мальчик, который любознателен, любопытен, вся дорога ему интересна заранее. Он испытывает недоумение, удивление, даже потрясение от того, что увидел, поскольку все происходит с ребенком впервые. Мальчик ощущает радость и удовольствие, и именно это состояние становится определяющим, главным в пути. В первом путешествии, таким образом, перед нами предстает герой, открытый для восприятия всего нового, все его восхищает, удивляет. Помимо волнующих впечатлений, у него здесь нет других мыслей. Настолько хороша дорога, что смотрит в будущее лишь с надеждой герой повести "Детские годы Багрова-внука".
"Зимняя дорога в Багрово": характеристика главного героя
По-другому изображает автор мальчика в главе под названием в Багрово". Осень и зима проходят между этими двумя путешествиями. Прошедшее время было наполнено разнообразными событиями, как печальными, так и радостными. Цель его - навестить дедушку, который умирает, и этот факт очень огорчает главного героя. В нем, кроме того, еще живы грустные воспоминания о днях, проведенных в Багрово с сестрой без родителей. Герой Сережа из этого путешествия может быть охарактеризован следующим образом: из его восприятия исчезли любопытство, удивление, изумление, но остались тревога и страх, которые становятся основой для возникновения веры в предчувствия. Путешественник этот - уставший от дороги, раздражительный, злой, вкладывающий свое раздражение в характеристику окружающих предметов и явлений.
Сереже в первой поездке хотелось путешествовать, а во второй он почувствовал окончание пути с облегчением и радостью, ощущал себя в то же время измученным и разбитым.
Общая характеристика внутреннего мира Сережи
Аксаков рассказал с полной правдивостью о том, что было в детстве им пережито, начиная от первых ощущений и заканчивая целой гаммой различных человеческих чувств. Даже имя героя повести "Детские годы Багрова-внука" автор взял свое, подчеркивая тем самым автобиографичность произведения. Хотя в тексте, безусловно, присутствует и вымысел. Так, имя героя повести "Детские годы Багрова-внука" следует считать лишь наполовину автобиографичным, поскольку фамилию автор произведения изменил.
К внутреннему миру ребенка писатель проявляет большой интерес. Он следит с пристальным вниманием за развитием в мальчике душевных движений, включая самые незначительные. Умственная зрелость, обгоняющая возраст, выработала у главного героя привычку анализировать свои мысли и чувства. Он живет не одними лишь впечатлениями. Они являются предметом анализа мальчика, который подыскивает соответствующие понятия и толкования и закрепляет эти впечатления в своей памяти. Когда маленькому Сереже это не удается, Багров вспоминающий, повзрослевший приходит на помощь. Таким образом, на протяжении всего произведения слышны два разных голоса.
Развитие личности мальчика
Углубляются, расширяются знания о внешнем мире. Это приводит к тому, что мальчика все чаще навещает желание его практического освоения. Потребность труда пробуждается в нем. Начинает восхищаться Сережа прелестями работ в поле, но подмечает он также и то, какими ужасно тяжелыми порой бывают будни крепостных крестьян. Повзрослевший герой не только сострадает, но утверждается в мнении о святости и важности труда, в том, что гораздо ловчее и искуснее состоятельных слоев населения крестьяне, так как могут делать то, чего не умеют другие.
Сережа, переживая существующую дисгармонию внешнего мира, приходит к пониманию собственного несовершенства. В мальчике просыпается критическое отношение к себе. В его душе "ясная тишина" заменяется исканиями выхода, сомнениями.
Повествование в произведении заканчивается накануне поступления Сережи в гимназию. Кончилось детство. Изображение мужающего, взрослеющего человека со своим духовно-эмоциональным и событийным миром, качественно и беспрестанно меняющимся, - это основной пафос данного произведения.
Теперь вы знаете имя героя повести "Детские годы Багрова-внука" и характерные черты его личности. Произведение это очень интересно. Советуем прочитать его в оригинале и поближе познакомиться с этим мальчиком.
ВВЕДЕНИЕ
вошёл в русскую культуру не только как замечательный писатель с
удивительной, своеобразной творческой манерой, но и как глава семьи, давшей России талантливых мыслителей, литераторов, общественных деятелей. Пожалуй, не менее, чем их знаменитый отец, известны сыновья писателя: Константин Сергеевич, Иван Сергеевич, Григорий Сергеевич. Да и сама семья Аксаковых занимает в нашей истории особое место. Тёплая атмосфера их дома, любовь и взаимопонимание между родителями и детьми, крепкие родственные узы, связывающие братьев и сестёр, поражали всех, кому приходилось бывать в этом семействе. , придававший вопросам воспитания и образования огромное внимание, считал семью Аксаковых образцом для подражания и искренне восхищался ею. Здесь находил отдых и душевный покой, очень привязан к этой семье был.
Особенно актуален опыт семейного бытия Аксаковых в наши дни, когда институт брака переживает кризис. Каждый день приходится слышать о разводах молодых пар, о брошенных детях и покинутых престарелых родителях, устрашающе звучит статистика преступлений на бытовой почве. Уже привычными стали сводки в криминальных новостях об истязании и даже убийствах родителями малолетних детей, обычными стали и картины одинокой старости. Современная семья тяжело больна - больна равнодушием, эгоизмом, потребительским отношением к окружающим, безответственностью и бездуховностью. В поисках путей к выздоровлению мы обращаемся к духовному наследию прошлого, к опыту построения семейных отношений наших предшественников, к традициям семейного воспитания в дореволюционной России, где семья почиталась как незыблемый и нерасторжимый союз, освящённый церковью. И в этом отношения семья Аксаковых даёт богатейший материал для серьёзного изучения.
Мы обратились к самому известному произведению – «Детские годы Багрова-внука», автобиографический характер которого даёт возможность изучить принципы воспитания самого писателя и воссоздать модель семьи, в которой сформировалась личность писателя. Это и является целью данного проекта.
Обобщив изученный материал, мы пришли к выводу, что в повести представлена модель христианской, православной семьи, которая и смогла обеспечить духовно-нравственное воспитание ребёнка. Книга представляет, по нашему мнению, особый интерес, так как повествует о самых первых годах жизни человека, когда закладываются основные черты характера, наклонности, взаимоотношения с окружающими. К сожалению, ранний период детства родители часто недооценивают, считая главной своей задачей заботу о здоровье малыша. А опасения за его хрупкую жизнь не даёт возможности заботиться о духовном и нравственном начале, которое они должны формировать с самого раннего возраста. Но нам кажутся очень справедливыми слова выдающегося педагога Я. Корчака: « Есть маленькие мерзавцы, как и мерзавцы взрослые». Нельзя обольщаться, что детство - это безгрешный и невинный период в жизни человека: мол, вырастет – поумнеет, станет добрее, избавится от детского эгоцентризма, научится самоотверженной любви и заботе о близких… К сожалению, это не так. И православная церковь неустанно напоминает о греховной сущности человека, которая проявляется с первых месяцев жизни. Вот почему разумная родительская требовательность наряду с заботой и попечением, серьёзный, осознанный подход к формированию личности ребёнка - необходимые условия православного воспитания
Глава 1.ЛЮБОВЬ КАК ОСНОВА ХРИСТИАНСКОЙ СЕМЬИ
Замечательный московский протоиерей Глеб Каледа не случайно назвал христианскую семью подлинной школой любви. О любви как основе семейного благополучия говорил на Рождественских образовательных чтениях архиепископ Костромской и Галичский Александр: «Секрет христианского брака прост. Христианский брак зиждется на любви (…)» Он назвал « те добродетели, без которых трудно представить благополучную семью: взаимопонимание, доброжелательность, внимательность, участие, готовность прийти на помощь, а если нужно, пожертвовать собой». Святитель Филарет, митрополит Московский, утверждал: «Нелюбление родителей или детей есть глубоко низкий порок ». Но он же отмечал, что « чувствительное и любящее сердце надобно возвысить от любви естественной к духовной(…)»
Итак, православная семья немыслима без самоотверженной любви к ближнему. И именно любовью пронизаны страницы автобиографической повести писателя. Маленький Серёжа растёт в атмосфере безграничной любви: любви родителей, сестры, няни, прислуги. Его любят дяди Зубины - братья матери, друзья родителей, Параша, Евсеич… Но и мальчик щедро воздаёт за подаренную любовь, отвечая своим близким глубокой, искренней привязанностью. «Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желанием её видеть и чувством жалости: мне всё казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; мне беспрестанно хотелось одеть её своим платьицем и кормить своим кушаньем…»
Тяжело заболев, обессиленный мальчик черпает силы в этой любви к близким. Едва наступает улучшение, он просит принести ему сестрёнку: «Но самое главное моё удовольствие состояло в том, что приносили ко мне мою милую сестрицу, давали поцеловать, погладить по головке, а потом нянька садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру, указывая то на одну, то на другую мою игрушку и приказывая подать их сестрице».
Серёжа очень привязан к родителям, его любовь к ним порою кажется даже слишком горячей и экзальтированной. Но это легко объяснить особенностью личности мальчика, его впечатлительностью, богатой фантазией и ранимостью. Он замечает, что его мать нездорова. Услышав, что мать подозревает у себя чахотку, четырёхлетний мальчик испытывает настоящее потрясение: « Сердце у меня замерло от страха, и мысль, что я причиною болезни матери, мучила меня беспрестанно. Я стал плакать и тосковать…» Очень тяжело переживали дети, особенно старший, Серёжа, разлуку с родителями, когда им пришлось на несколько недель остаться в имении дедушки. Аксаков описывает страдание маленького человека, больше всего боящегося потерять мать и отца. В последние дни перед возвращением родителей из поездки в Оренбург Серёжа перестал играть, потерял аппетит, беспрестанно плакал и смотрел на дорогу. Такое поведение казалось равнодушным к детям родственникам капризом и проявлением избалованности. И только умный и по-своему любящий внуков дедушка понял чувства мальчика: «Дедушка слушал меня внимательно, приветливо улыбался, наконец сказал, как-то значительно посмотря на бабушку и тётушку: «Это хорошо, что ты мать любишь. Она ходила за тобой не щадя живота…»
Наделённый талантом любить и тонко чувствовать, Серёжа ощущает, пока ещё неосознанно, отсутствие теплоты в отношении к нему родственников отца, дворовых и прислуги в Багрово. Он с грустью замечают, что они с сестрёнкой здесь чужие, их двоюродные сёстры окружены вниманием и заботой, тогда как об оставшихся без родителей малышах по-настоящему заботится только верный Евсеич. Но любящее сердце Серёжи старается сгладить любую дисгармонию, отметает дурные мысли, зависть или обиду. Видя, что сестру его в Багрово полюбили гораздо больше, чем его, он «не завидовал милой сестрице, во-первых, потому что очень любил её, во-вторых, потому что чувствовал всегда невольный страх в его (дедушки) присутствии».
Такую же безгранично, самоотверженно любящую натуру мы видим и в младшей сестрёнке Серёжи - Надежде. Родственники, перенеся свою нелюбовь к невестке на её любимца - Серёжу, пытаются разрушить дружбу между братом и сестрой, но привязанность Нади к брату и родителям оставалась незыблемой. В повести рисуются трогательные сцены проявления любви этой бесхитростной, чистой сердцем девочки: даже суровый и строгий дедушка любуется дружбой между братом и сестрой: «Сидя у него на коленях и слушая мою болтовню или чтение, вдруг без всякой причины спрыгивала на пол, подбегала ко мне, обнимала и целовала, и потом возвращалась назад; на вопрос же его: «Что ты, Козулька, вскочила?» - она отвечала: «Захотелось братца поцеловать».
Серёжа быстро забывает все обиды, привязывается к семейству Багрова-деда, к бабушке и тёткам, которые так не по-родственному отнеслись к детям в тяжёлый для тех период жизни. Он видит, как тяжело переживают родные смерть дедушки, и тоже остро чувствует эту потерю. Жалеет старую бабушку, которая, похоронив мужа, утратила интерес к жизни. Он готов любить и неласковых тётушек, двоюродных сестёр, друзей и знакомых своих родителей - словом, душа этого ребёнка словно неиссякаемый источник любви и доброты.
Рождение младшего брата вызывает у старших детей живейший интерес, они сразу полюбили малыша. Позже Серёжа очень огорчался, когда богатая родственница Прасковья Ивановна называла брата «чернушкой» и однажды требовала высечь его из-за громкого плача. Дети искренне привязаны к своей няне, прислуге, а особенную роль играет в жизни подрастающего мальчика верный Евсеич, открывший Серёже красоту родной природы.
Итак, Серёжа, безусловно, обладает тем даром любви, который свойственен людям духовно богатым, с твёрдыми нравственными представлениями о сущности человеческих взаимоотношений. Любить и прощать он умеет с детства, ему совершенно чужды эгоизм, зависть, высокомерие. Будучи человеком ранимым и впечатлительным, мальчик остро чувствует чужую боль, горячо переживает за мать и отца, сочувствует обиженным Миронычем мужикам, жалеет больного старика, которого староста поставил работать на мельнице. От его внимания не ускользает, что на Пасху кулич у дворни не так бел и вкусен, как у помещиков, он жалеет даже свою няньку, бросавшую детей ради сплетен с багровской челядью, с радостью прощает обидевшего его дядю – брата матери, заступается за Парашу, с сочувствием наблюдает за тяжёлой крестьянской работой в поле. Так любовь к близким вырастает в любовь к ближнему, становится потребностью и неотъемлемой частью натуры.
Была ли эта способность любить врождённой, или она сформировалась в результате правильного воспитания ребёнка? Ответ на этот вопрос нетрудно найти, если проанализировать эпизоды, связанные с описанием семьи Багрова – младшего, его родителей и близких.
Серёжа – долгожданный наследник Багровых, старший и любимый сын матери, Софьи Николаевны. Смысл её жизни – семья, муж, дети, их здоровье и воспитание. Длительная болезнь Серёжи подорвала физические и душевные силы молодой матери: она, забыв о себе, не допускала мысли о смерти Серёжи даже в самых безнадёжных, отчаянных ситуациях. « Моя мать не давала потухнуть во мне догоравшему светильнику жизни; едва он начинал гаснуть, она питала его магнетиче - ским излиянием собственной жизни, собственного дыхания». Нельзя без волнения читать сцены болезни маленького ребёнка: «Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть…Страданий матери моей описать невозможно, но восторженное присутствие духа и надежда спасти своё дитя никогда её не оставляли». С гневом встречала мать советы близких смириться с возможностью смерти сына. Она «отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать всё, что может, для моего спасения, - и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону , целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла лёгкие мои своим дыханием - и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни…»
Именно семья стала для Багрова - младшего школой любви. которая из любви естественной, биологической (ребёнка к родителям) перерастает в любовь духовную - ко всему живому, ко всем людям и каждому отдельному человеку.
Глава 2.УВАЖЕНИЕ И ДОВЕРИЕ В СЕМЬЕ
Мать и отец стала и для Серёжи лучшими друзьями, определившими его духовный и душевный мир. Аксаков несколько раз замечает, что от родителей у детей нет тайн, как нет и страха перед возможным наказанием. Ни разу родители не подняли руку на ребёнка – ни в запальчивости, ни наказания ради. Не случайно Серёжа не смог учиться в городском училище, где детей секли за провинности и нерадивость: сцена наказания одноклассника вызвала в душе мальчика ужас и отвращение.
Доверие и взаимное уважение - основа семейных отношений в этой семье. Серёжа не умеет лгать, и чужая лживость его возмущает. Он видит, что няня Агафья обманывает, рассказывая Софье Николаевне, как она заботилась в отсутствии родителей о маленьких Багровых. Серёжа простодушно возражает: «Зачем ты, нянюшка, говоришь неправду?» И движет им не обида или стремление наказать нерадивую прислугу, а с раннего детства усвоенное твёрдое убеждение, что говорить надо только правду. А какую бурю чувств вызвала в душе мальчика просьба Параши не рассказывать маменьке, что она посвятила маленького барчонка в некрасивые тайны семейства Багровых. Оказывается, сёстры обманули доверчивого и прямодушного отца Серёжи, Алексея Степановича, присвоив часть багровского состояния. Серёжа стал случайным свидетелем, как младшая, незамужняя тётка потихоньку обворовывает своего брата - законного наследника и нового хозяина имения. Но сострадание к Параше, сочувствие её слёзам и страху, что барыня может в наказание отлучить её от дома, побеждают в добром сердце мальчика желание раскрыть матери глаза. Нет, он не лжёт - он просто не берёт на себя грех обличать и судить других. И в этом проявляется чистота и цельность его личности.
Православная семья немыслима без уважения к интересам и потребностям всех её членов. Взаимное уважение, стремление понять ближнего, помочь ему даже в ущерб собственным интересам в семье Багровых естественны и органичны. Вот после смерти дедушки перед отцом Серёжи, Алексеем Степановичем, возникает необходимость оставить городскую жизнь, службу и переехать в далёкое Багрово, погрузиться в сельские хлопоты, вести жизнь поместного дворянина. Для него это родные места, неуютное Багрово дорого ему как родовое гнездо, вотчина. Но Софье Николаевне трудно оторваться от привычной городской жизни, уехать из Уфы, где остаются друзья, родственники – самый близкий круг общения. Здесь много образованных людей, есть возможность дать детям хорошее образование, здесь есть и опытные врачи, что очень важно при слабом здоровье Серёжи и самой Софьи Николаевны. Серёжа замечает, что она равнодушна и к сельским заботам, и к хозяйству, а родственники мужа её просто недолюбливают. Но интересы мужа, его душевное состояние, его сыновний долг не подвергаются сомнению - семья оставляет городскую жизнь и переезжает в имение дедушки. Лишь Серёже, шестилетнему ребёнку, Софья Николаевна раскрывает свои опасения по поводу их нового деревенского житья – это ли не доказательство уважения и доверия между матерью и сыном!
Во многих эпизодах повести мы наблюдаем проявление этих качеств в семье Багровых. Алексей Степанович во время дороги определяет те места стоянок, которые выбирает его супруга, даже если выбор этот не совсем удачен: «Как тебе угодно, матушка!». И это отнюдь не потакание слабохарактерного мужа прихотям избалованной барыни! Просто он понимает её душевное состояние, беспокоится о её здоровье и удобстве. Очень чуток к настроению старших и Серёжа. Замечая, что мать с неудовольствием отпускает его на рыбалку, он теряет интерес к увлекательному занятию и возвращается домой, чтобы развеять одиночество матери. По-видимому, Серёжа унаследовал от отца любовь к природе, сельской жизни, интерес и уважение к крестьянскому труду, страсть к рыбалке и охоте. И Софья Николаевна, которой занятия мужа и сына казались низкими, неподобающими для образованного дворянина, всё-таки уступает, видя неподдельный интерес Серёжи. Мальчик со всей силой своей эмоциональной, увлекающейся натуры отдаётся любимым занятиям. Как к равному, взрослому, относится к сыну и Алексей Степанович. Он берёт с собой мальчика в поле - посмотреть на хлеба, показывает ему конный завод, родники и мельницу, знакомит с крестьянами. Серёжа видит искреннее уважение крестьян к своему справедливому и гуманному барину, видит, как отец радуется богатому урожаю на крестьянских полях, как он стремится восстановить порядок и справедливость в распределении работ, как защищает слабых и больных. С какой радостью и гордостью отец указывает мальчику на зажиточные подворья богатого села Парашино, с каким интересом выслушивает мнение крепостных крестьян, как почтительно и доброжелательно беседует с мужиками!
В семье Багровых дети не слышат грубости и брани, оскорблений и унижений кого бы то ни было. Уроки гуманного, уважительного отношения к крепостным Серёжа получает от своих родителей, прежде всего от отца, который своим долгом считал заботу и помощь зависящим от него людям. Мальчик видит, как радушно, с непритворной лаской и почтением встречают его семью в каждом селе, принадлежащем Багровым. А в Старом Багрово, родовой вотчине, Серёжу стал свидетелем потрясшей его сцены, которая иллюстрирует стиль взаимоотношений барина и крепостных: « Мы были встречены радостными криками, слезами и упрёками: «За что покинули вы нас, прирождённых крестьян ваших!» Мать моя (…) была побеждена искренностью чувств наших добрых крестьян – и заплакала; отец залился слезами, а я принялся реветь.»
Уважение к любому человеку, к чужому образу жизни и мыслей - вот что формируется в мальчике под влиянием родителей.
Глава 3. ЧТЕНИЕ КАК СРЕДСТВО ДУХОВНО-НРАВСТВЕННОГО И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ В СЕМЬЕ
Невозможно переоценить роль художественной литературы в формировании личности ребёнка. Это понималось уже в самом начале становления русской литературы : молодёжь стремились воспитывать на положительных образах, поэтому так популярны были жития святых и великомучеников, героические воинские повести. Книги окружают маленького Серёжу с первых лет его жизни. Едва выздоровев, в четырёхлетнем возрасте, мальчик не расстаётся с любимой книгой – «Зеркало добродетели». Стоит обратить на эту книгу особое внимание: задачей детского чтения понималось формирование нравственных начал, а не развлечение или развитие фантазии ребёнка. На пятом году жизни мальчик выучил книгу наизусть, пытался читать её двухлетней сестрёнке, которая ничего не понимала, но с удовольствием рассматривала рисунки. Судя по названиям рассказов, которые сохранились в памяти автора, это были нравоучительные, назидательные произведения с незамысловатыми сюжетами: «Сам себя одевающий мальчик», «Признательный лев». Но значение этой книги, несомненно, было очень велико, если писатель помнит в мельчайших подробностях даже иллюстрации к этим рассказам.
Когда «Зеркало добродетели» перестаёт удовлетворять потребностям ребёнка, он ищет другие книги, пытаясь читать даже «Домашний лечебник Бухана». Отметим, что в доме есть библиотека, родители Серёжи - образованные, современные люди. Но они справедливо полагают, что взрослые книги не принесут ребёнку пользы, и не позволяют читать их. На помощь любознательному мальчику приходит сосед – богатый и влиятельный холостяк. Узнав о любви Серёжи к чтению, он подарил ему связку книг: «Детское чтение для сердца и разума» - 12 томов. Это был первый в России детский журнал, еженедельное приложение к газете «Московские новости», издававшийся в г. г. «Я так обрадовался, что чуть не со слезами бросился на шею старику и, не помня себя, запрыгал и побежал домой…»
Чтение настолько захватывало мальчика, что он «был точно помешанный», «не понимал, что мне говорят, и не хотел идти обедать». Родители взяли под контроль чтение сына, отведя для него определённое время и ограничив объём прочитанного. Книги стали для Серёжи окном в мир, источником знаний в самых различных областях науки. «В детском уме моём произошёл совершенный переворот, и для меня открылся новый мир…Я узнал, что такое молния, воздух, облака; узнал образование дождя и происхождение снега. Многие явления природы, на которые я смотрел бессмысленно, хотя и с любопытством, получили для меня смысл, значение и стали ещё любопытнее (…) Я получил непреодолимое желание всё это наблюдать своими глазами». Уезжая в багровское имение, Серёжа в первую очередь укладывает свои любимые книги, с которыми не расставался никогда, хотя перечитывал их уже по три раза. Аничков дарит Серёже ещё две книги, вызвавшие у мальчика небывалый восторг: «Детская библиотека» Шишкова и «История о младшем Кире и возвратном походе десяти тысяч греков. Сочинения Ксенофонта». Остановимся на этих произведениях подробнее. «Детская библиотека» была переводом с немецкого языка А. С Шишкова, фигура которого хорошо известна в русской истории и литературе. Славянофил и патриот, он стал позже министром народного просвещения, а с Аксаковым их связывали дружественные отношения. Как известно, писатель идеализировал личность Шишкова, но, возможно, причина этого кроется как раз в том впечатлении, которое оставила в раннем детстве книга «Детская библиотека»? В примечаниях к повести «Детские годы Багрова-внука» автор пишет: « Александр Семёнович Шишков, без сомнения, оказал великую услугу переводом этой книжки, которая, несмотря на устарелость языка и нравоучительных приёмов, до сих пор остаётся лучшею детскою книгою .(…)». Серёжа выучил наизусть песни и стихи из книги, они привели его в восхищение, а «Ксенофонт сделался … любимым чтением.»
Годом позже круг чтения Серёжи расширяется: Аничков «опять сделал мне экзамен, остался отменно доволен и подарил мне такую кучу книг, которую Евсеич едва мог донести». Здесь были уже сборники исторических и этнографических материалов, издававшихся, сочинения известных в то время поэтов - и. С этого началось увлечение мальчика поэзией, знакомство с поэзией 18 века заложило основы глубокого интереса к литературе, к писательскому труду. Аксаков вспоминает, как сильно повлияли прочитанные книги на его душу, какой толчок для развития фантазии дали ему эпические поэмы, с какой гордостью и наслаждением произносил он стихи, некоторые из которых он читал с удовольствием уже взрослым человеком.
Чтение становится, пожалуй, главным увлечением мальчика, и это увлечение с годами крепнет. Приехав в симбирское имение Чурасово в гости к богатой тётке отца, Прасковье Ивановне, мальчик оказывается в совершенно чужой обстановке, среди равнодушных к нему людей, занятых своими, взрослыми интересами. Но зато девятилетний Серёжа получает возможность свободно пользоваться библиотекой и знакомится с переводами западноевропейских нравоучительных и авантюрных романов, с поэзией популярных тогда русских стихотворцев.
Несомненно, именно тогда зародились ростки литературного таланта будущего писателя.
Семья в православном понимании - малая Церковь, ячейка Церкви Вселенской.
Формула «На небесах - Господь Бог, в храме - священник, в семье - отец» вполне применима к семье Багровых, где авторитет отца непререкаем и неоспорим. Читатель легко поймёт, что мать Серёжи - Софья Николаевна - сильная и волевая женщина, а отец - Алексей Степанович – человек мягкий и добросердечный. Историю сложных взаимоотношений будущих родителей Серёжи мы знаем из повести «Семейные хроники», в которой писатель приоткрыл многие из семейных «тайн». Читателю известно о страстной безответной любви Алексея Степановича к красивой и образованной дочери крупного уфимского чиновника. И если бы не тяжёлое положение Софьи Николаевны в доме отца и мачехи, брак это вряд ли бы стал возможным. Девушка долго колебалась, но, простояв в молитве перед иконами несколько часов, приняла предложение Багрова. Всё это в прошлом – семья создана, и именно в ней молодая женщина находит смыл жизни и счастье. После смерти первенца - девочки вся семья с нетерпением и радостью ждала известия о появлении наследника – Багрова младшего. Его имя с гордостью вписывает в генеалогическое древо старший из семейства - дедушка Степан Михайлович. Эту предысторию герой повести «Детские годы Багрова-внука» узнает позже, но с раннего детства он растёт в атмосфере уважения к авторитету старших.
Отец мальчика, Алексей Степанович, вырос в патриархальной русской семье, где существовала строгая иерархия. Авторитет отца в семье незыблем, и это естественно: ведь, согласно православному мировоззрению, « над женой - муж, над мужем - Господь». Все решения в традиционной христианской семье принимает именно глава семейства, он определяет и судьбу детей и вверенных ему крестьян, дворни, прислуги. Именно таким отцом семейства предстаёт Багров-старший - дедушка – умный, проницательный, внешне суровый, но справедливый и добрый человек. Не случайно он сразу оценил достоинства молодой невестки и взял её под свою защиту от враждебно настроенных свекрови и золовок. Едва переступив порог багровского дома, родители Серёжи торопятся поздороваться с отцом, Серёжа видит, с каким уважением и почтением относятся к больному старику его жена и дети, как ловят каждое его слово, как дорожат его мнением, как ждут одобрения. Мать Серёжи очень хочет, чтобы внуки произвели на дедушку хорошее впечатление. «Отец громко сказал: «Серёжа, ступай к дедушке.» Мать тихо подозвала меня к себе, разгладила мои волосы, посмотрела на мои покрасневшие глаза и сказала на ухо: «Будь умён и ласков с дедушкой», и глаза её наполнились слезами». Когда сын возвращается, Софья Николаевна расспрашивает о встрече с дедом и облегчённо вздыхает: «Слава Богу, я вижу, что ты дедушке понравился. Он добрый, ты должен любить его…» Даже фигура деда исполнена величественности и достоинства, а его старинное кожаное кресло кажется внуку диковинным, необычным. Серёжа ещё не знает о сложных взаимоотношениях Софьи Николаевны с роднёй мужа, он только чувствует «что-то чужое, недоброхотное». Но неизменно почтительны с дедом и бабушкой родители Серёжи, как и неизменны их твёрдые наставления детям быть ласковыми и почтительными со старшими. Дети никогда не слышат в семье осуждения старших, авторитет дедушки и отца не подвергается сомнению. Когда Серёжа рассказал о том, как относились к нему родные бабушка и тётка, мать приходит в сильное волнение и пытается высказать своё возмущение мужу и его родне. Но отец, тоже оскорблённый и удручённый, останавливает её: «Побереги себя, ради Бога, пожалей Серёжу. Что он должен подумать?» Последние слова нам представляются особенно важными: что может подумать ребёнок, ставший свидетелем семейных разборок, ссор между самыми близкими людьми? В сознании Алексея Степановича устои семьи святы и нерушимы, а дети всегда должны ощущать тепло родительского дома, осознавать крепость семейных уз. Так же мыслит и Софья Николаевна, которая благодарит мужа за то, что он сдержал её душевные порывы.
Семейная иерархия строго соблюдается и после смерти деда. «Вдруг растворились двери и вошёл мой отец.(…) В одну минуту все встали и пошли ему навстречу, даже толстая моя бабушка, едва держась на ногах и кем-то поддерживаемая, поплелась к нему, все же четыре сестры повалились ему в ноги и завыли.(…) Помню слова: « Ты теперь наш отец, не оставь нас, сирот.» Добрый мой отец, обливаясь слезами, всех поднимал и обнимал, а своей матери, идущей к нему навстречу, сам поклонился в ноги, и потом, целуя её руки, уверял, что никогда из власти её не выйдет и что всё будет идти по-прежнему. Вслед за этой сценой все обратились к моей матери (…), просили её, настоящую хозяйку в доме, не оставить их своим расположением и ласкою». Какой потрясающий урок великодушия и благородства получают дети, когда видят, что и отец, и мать не собираются вымещать на домочадцах былые обиды и остаются почтительными и доброжелательными по отношению к бабушке и сёстрам!
Конечно, семья Багрова – сына совсем иная, и характер взаимоотношений в ней не столь патриархален, как в семействе Степана Михайловича. Да и родители Серёжи - люди совсем иного склада, чем поместные дворяне, живущие безвыездно в своих усадьбах. высказал справедливую мысль о том, что жизнь поместного барства была близка жизни крестьянина: те же заботы, те же интересы, те же традиции и устои. А родители Серёжи - люди образованные, принадлежащие к провинциальной дворянской элите. Однако, как истинные христиане, они живут в соответствии с православными взглядами на семейную жизнь. Решающее слово всегда за Алексеем Степановичем, который, несмотря на свой мягкий, миролюбивый характер, умеет отстаивать свою позицию. Рискуя навлечь на себя недовольство богатой тётки, он уезжает из Чурасова, исполняя просьбу своей матушки. Жена неизменно поддерживает мужа, всегда следует за ним, воспитывает в детях уважение к отцу, хотя далеко не всё в характере Алексея Степановича её устраивает. Очень показательна история смерти бабушки Серёжи. Отец вынужден был месяцами жить в Чурасове, чего требовала от него богатая тётка. Душа его томится от дурных предчувствий и стремления поскорее вернуться в Багрово. Он твёрдо заявляет о своём решении ехать, только получив известие о болезни матери. В дороге Багровы узнают о смерти бабушки, Алексей Степанович в отчаянии и неутешной скорби. И только жена сумела найти слова утешения, растопившие чувство вины и тоски. Она не отходит от мужа ни на минуту, понимая и разделяя его горе, хотя при жизни покойница причинила ей немало огорчений. «Мать старалась заговаривать с ним и принуждала отвечать на её вопросы. Она с большим чувством и нежностью вспоминала о покойной бабушке и говорила моему отцу: «Ты можешь утешаться тем, что был всегда к матери и самым почтительным сыном, никогда не огорчал её и всегда свято исполнял её желания. Она прожила дл женщины долгий век (ей было 74 года); она после смерти Степана Михайловича ни в чём не находила утешения и сама желала скорее умереть…» «Правда, правда, - сказал мой отец со вздохом, - видно, уж так угодно Богу», снова залился слезами и обнял мою мать.»
Глава 5.ВОСПИТАНИЕ ХРИСТИАНИНА
Очень важным нам представляется то, что родители Серёжи уповают на волю Божию, во всём полагаясь на Его помощь, не ставя под сомнение Его справедливость. В выступлении архиепископа Костромского и Галичского Александра на Рожественских образовательных чтениях прозвучало: «Критерием жизни для православной семьи является Слово Божие, оно помогает преодолеть многие трудности и указывает путь созидания и укрепления семейного единства». Христианская вера в семье Багровых - основа духовной жизни, определившая принципы нравственного воспитания детей, дающая силы и надежду в самые трудные периоды жизни.
…Маленькому Серёже в дороге стало плохо, он находится между жизнью и смертью, и память умирающего ребёнка запечатлевает молитвы матери: «Я всё видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к небу». И происходит чудо: ребёнку становится легче, и именно с этого момента начинается его полное выздоровление. « Я всё слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не мог пошевелиться – и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного (…)Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие(…)». После этого мать, «помолилась Богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана. Мне становилось час от часу лучше, и через несколько месяцев я был уже почти здоров (…)». Тяжёлая болезнь Серёжи, когда жизнь его висела на волоске, была не просто испытанием для его родителей: она помогла раскрыть огромную силу материнской любви и укрепила веру во всемогущество Господа. «Выздоровление моё считалась чудом, по признанию самих докторов. Мать приписывала его, во-первых, бесконечному милосердию Божию, а во-вторых, лечебнику Бухана… Мать приучила меня в детстве молиться Богу за упокой его души при утренней и вечерней молитве». Бог раскрывает глаза мальчика на красоту созданного им мира, на исцеляющую силу природы. Писатель утверждает, что толчок ослабевшему организму дало «двенадцатичасовое лежание в траве на лесной поляне».
Многие страницы произведения посвящены описанию молений, крестного хода, христианских праздников, которые органично входят в семейную жизнь и являются неотъемлемой частью самых светлых детских воспоминаний писателя. Вот четырёхлетний Серёжа становится участником водоосвящения: «Наконец мы въехали в село. В самое это время священник в полном облачении, неся крест на голове, предшествуемый диаконом с кадилом, образами и хоругвями и сопровождаемый огромною толпою народа, шёл из церкви для совершения водоосвящения на иордани. Пение дьячков заглушалось колокольным звоном и только в промежутках врывалось в мой слух. Мы сейчас остановились, вышли из кареты и присоединились к народу. Мать вела меня за руку, а нянька несла мою сестрицу, которая с необыкновенным любопытством смотрела на невиданное ею зрелище; мне же хотя удалось видеть нечто подобное в Уфе, но тем не менее я смотрел на него с восхищением. После водосвятия, приложившись ко кресту, окроплённые святой водою, получив от священника поздравление с благополучным приездом, мы пошли на господский двор…»
Настоящим благоговением охвачен мальчик по время Светлой Пасхи. Он неожиданно просыпается ночью и ощущает необычное волнение и умиление. Став невольным свидетелем искренних молитв матери, ребёнок тоже испытывает сильное желание обратиться к Господу. « Комната была ярко освещена, киот с образами растворён, перед каждым образом, в золочёной ризе, теплилась восковая свеча, а мать, стоя на коленях, вполголоса читала молитвенник, плакала и молилась. Я сам почувствовал непреодолимое желание помолиться вместе с маменькой и попросил её об этом. Масть удивилась моему голосу и даже смутилась, но позволила мне встать. Я проворно вскочил с постели и начал молиться с неизвестным мне до тех пор особого рода воодушевлением…» Очень важно, что ребёнок видит глубокую, искреннюю веру матери, для которой Пасха не просто традиционный праздник, а время плодотворной духовной работы, покаяния и очищения.
Перед читателем встают светлые, наполненные счастьем картины празднования Светлого Воскресения в семье Багровых: дети присутствуют при крашенье пасхальных яиц, восхищаются искусному умению матери делать на яйцах диковинные узоры и, цветы и поздравления. все домочадцы подходят христосоваться разноцветным яичком, поздравляют друг друга, родственники привозят из храма « петые пасхи, куличи, крутые яйца и четверговую соль.» Веселье и радость царят на улице, где бегают принаряженные дворовые ребятишки, в доме накрыт праздничный стол. Серёжа видит, как «солнышко играет», и ощущает при этом восторг, делится своей радостью с домашними. Отметим, что вся семья соблюдает пост - даже больная мать и дети, которые в последние три дня Страстной недели, по словам автора, даже голодали: «нам не давали обычной постной пищи, а питались мы ухою, мёдом и чаем». Несмотря на половодье и опасную дорогу, отец и его сёстры едут в соседнее село Неклюдово, чтобы « встретить там в храме Божием светлое Воскресение». Дети видят, как грустит мать, что из-за болезни сына и весеннего распутья она не услышит заутрени, писатель отмечает, что очень богомольной была бабушка… В праздники семья Багровых вместе с маленькими детьми присутствует на богослужениях , которые воспринимается как непременное и естественное условие духовно-нравственного воспитания ребёнка. Вот только одно упоминание: «В один прекрасный осенний день, это было воскресение или какой-нибудь праздник, мы возвращались от обедни из приходской церкви Успения Божией матери(…)»
Истинным православным были и отец Серёжи, Алексей Степанович. Его добродетельный жизненный путь отмечен смирением и кротостью, бескорыстной добротой и заботой о ближних, честным служением Отечеству и долгу. Пожалуй, именно он чаще других персонажей повести проявляет христианское смирение и упование на Божию милость. Серёжа вспоминает обыкновенное приветствие отца при встречах с крепостными крестьянами: « Бог помощь!» или «Бог на помощь!». Свою непоколебимую веру в справедливость Господа Багров - сын передаёт окружающим. Вспомним один из эпизодов: в неурожайный год, в ответ на жалобы крестьянина на скудный урожай, «отец возразил: « Как быть, воля Божья…» – и суровый жнец ласково отвечал « «Вестимо так, батюшка!» Алексей Степанович возмущён приказанием старосты работать в праздничный день («это был первый Спас»), считая это отступлением от норм православной жизни, пеняет старосте, что тот заставляет работать немощных стариков.
Верой и правдой служа своему Отечеству, Алексей Степанович искренне оплакивает смерть императрицы Екатерины Второй, присягает в соборе новому императору Павлу, возмущён военным губернатором, который не скрывает своей радости, что скончалась императрица: он надеялся «сделаться большим человеком» при новой власти. основывается на христианском утверждении, что « любая власть от Бога», поэтому он строго запрещает слугам обсуждать нового императора и передавать слухи и толки о смерти Екатерины. Маленькому Серёже доходчиво объясняют, что умершая императрица «была умная и добрая, старалась, чтобы всем было хорошо жить, чтоб все учились, что она умела выбирать хороших людей, храбрых генералов, и что в её царствование соседи нас не обижала, и что наши солдаты при ней побеждали всех и прославились». На вопрос, будет ли таким государем Павел Петрович, взрослые сдержанно отвечают: «Как угодно Богу, и мы будем молиться о том».
Так с первых лет жизни ребёнка христианская вера, православные традиции, праздники, обряды, ежедневные молитвы, утренние и вечерние, формируют христианское мироощущение и мировоззрение. Несомненно, что именно домашнее воспитание определили уникальную и своеобразную личность писателя, его философские взгляды, религиозность, гуманистические убеждения и принципы.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Закончив «Семейную хронику», работа над которой продолжалась более 15 лет, с грустью заметил в одном из писем: « Это последний акт моей жизни. Но он ошибся. За первой книгой последовали «Детские годы Багрова-внука». Если героями «Семейной хроники» были старшие члены семьи Багровых - её первое и второе поколение, то в следующей части трилогии в центре повествования оказывается уже третье поколение Багровых - образ маленького Серёжи Багрова. Сложный процесс формирования детской души – такова центральная тема новой книги Аксакова. Эта тема давно привлекала к себе писателя, он работал над её воплощением с огромным подъёмом, со всем жаром своего сердца. «Диалектика души» героя, развитие его характера - вот что является предметом пристального изучения и размышлений писателя.
Но нас заинтересовало несколько иное - «мысль семейная» в произведении «Детские годы Багрова – внука». Мы исследовали условия формирования личности ребёнка, обобщили основные факты и события, повлиявшие на его духовное и нравственное развитие, попытались сформулировать главные принципы воспитания в семье Багровых. Изученный материал позволяет сделать некоторые выводы:
1. В произведении « Детские годы Багрова-внука» представлена модель православной русской семьи последней трети 18 века.
2. Воспитание детей в этой семье определяется христианским мировоззрением родителей и основываются на главных принципах православной педагогики.
3. Целью родителей является воспитание духовно – нравственных качеств, свойственных личности истинного православного христианина.
4. Огромную роль в процессе становления личности Багрова-внука играет тёплая атмосфера семьи, уважение и понимание, гармония человеческих отношений между членами семьи, родительская любовь и внимание.
5. Большое значение в интеллектуальном и духовном развитии имеет художественная литература, в первую очередь детская, направленная на формировании в ребёнке стремления к добродетельной жизни, дающая основные представления о добре и зле.
Областные Аксаковские чтения
Тема: СЕМЬЯ КАК МАЛАЯ ЦЕРКОВЬ. МОДЕЛЬ ПРАВОСЛАВНОЙ СЕМЬИ В ПРОИЗВЕДЕНИИ С. Т. АКСАКОВА «ДЕТСКИЕ ГОДЫ БАГРОВА - ВНУКА»
Выполнили: Савелькина Мария,
Аупенова Гульзия,
Азизов Азат,
учащийся 11 класса
Алакаевской СОШ Кинельского района
Научный руководитель: Курсина Наталия
тературы Алакаевской
Алакаевка, 2011г
1.Введение …………………………………………………………………………….... 1
2.Гл. 1 Любовь как основа христианской семьи……………………………………..2
3.Гл. 2 Уважение и доверие в семье…………………………………………………..4
4.Гл. 3 Чтение как средство интеллектуального и духовно-нравственного
развития в семейном воспитании……………………………………………………….5
6.Гл. 5 Воспитание христианина………………………………………………………..9
7.Заключение……………………………………………………………………………..11
8. Библиография………………………………………………………………………….12
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Аксаков годы Багрова – внука.- М., Дет. лит, 1986.
2. Аксаков хроника. – М., Дет. лит., 1987.
3.Аксаков семейного быта Аксаковых. В кн.: в его письмах, эпистолярных дневниках. 1838 – 1886 г. г. В 3 томах. – М., 2003.
4.Бегак в стране детства. Очерки. – М., Дет. лит., 1987.
5.Богданов человека. . Детские годы Багрова - внука.- М., Дет. лит. 1981.
6. в кругу писателей – классиков.- Л., Дет. лит., 1982.
7.Кошелев. В.А. Время Аксаковых. Литература в школе. – 1993, № 4,с.9-16.
8. Из семьи Аксаковых. (О детях). Аксаковыские чтение 1991 г. – Оренбург, 1991.
9. Кошелев традиции Аксаковых как феномен русского славянофильства. Тезисы доклада юбилейной конференции сентября 1991 года. - Уфа, 1991.
10.Сидорова и православные основы воспитания в семье Аксаковых. Аксаковские чтения: Духовное и литературное наследие семьи Аксаковых. Материалы научно – практической конференции 27-29 сентября 2001 года. – Уфа, 2001.
11.Файзуллина -нравственные и психологические основы семьи в культурном наследии Аксакова. Материалы «Философских и культурологических чтений имени проф. ». – Уфа, 2004.
12.Файзуллина Аксаковых как явление русской дворянской культуры. Аксаковский сборник.. Аксаковский фонд мемориального музея в г. Уфе - Уфа, 1992. Выпуск 2.
13.Файзуллина семейной педагогики Аксаковых. Образование. Язык. Культура на рубеже 20-21 в. в. материалы научно-практической конференции сентября 1998 года. – Уфа, 1998.
«Мысль семейная» в духовном наследии
В начале октября исполняется 220 лет, который вошёл в русскую культуру не только как замечательный, самобытный писатель, но и как глава удивительного семейства, давшего России талантливых писателей, мыслителей, общественных деятелей. Пожалуй, не меньше своего знаменитого отца известны дети: Константин Сергеевич, Иван Сергеевич, Григорий Сергеевич, Вера Сергеевна… Семьёй Аксаковых восхищались современники, считал её образцом для подражания, здесь находил тепло и душевный покой, многие годы дружил с Аксаковыми … Поражала глубокая одухотворённость и особенная, органичная любовь всех Аксаковых друг к другу, единство их взглядов и убеждений - а ведь в этой семье было десять детей!
Уроки семьи Аксаковых очень актуальны сегодня, когда институт брака переживает кризис. Устрашающе звучат криминальные сводки о преступлениях в семье, о насилии над собственными детьми, переполнены интернаты для брошенных стариков и приюты для младенцев –«отказников». Современная семья тяжело больна – больна эгоизмом, культом наслаждений, потребительским отношением к окружающим, жестокостью и равнодушием. В поисках путей к выздоровлению мы вновь и вновь перечитываем страницы книг Аксакова, где главной мыслью неизменно выступает «мысль семейная»… Об этом говорил на областных Аксаковских чтениях ученик 11 класса Азизов Азат. В уютном и необычайно красивом селе Языково Борского района, где находилось когда-то имение Аксаковых, собрались поклонники творчества писателя: юные чтецы, исследователи аксаковского творчества, художники, краеведы - все те, кому дорого духовное наследие великого сына Русской земли. Алакаевские школьники - участники школьного научного общества «Слово» представили на суд жюри проект « Семья как малая церковь. Модель православной семьи в произведении «Детские годы Багрова – внука». Это уже не первое наше обращение к аксаковской теме: несколько лет ученики школы исследовали судьбу аксаковских мест в Самарском крае. Так возник проект «История дворянского гнезда. Имение Аксаковых в с. Языково Самарской губернии». Проект этот дважды становился победителем окружной научно-практической конференции и Головкинских чтений. И вот новая тема, позволившая прикоснуться к духовной жизни наших соотечественников 18-19 в. в. Какие бесценные уроки можно извлечь после знакомства с «семейными хрониками» писателя! Мария Савелькина, ученица 11 класса, работала над проблемой « Любовь как основа православной семьи в повести «Детские годы Багрова-внука». Каждая страница повести дышит любовью, и семья Сережи - вот та школа бескорыстной и самоотверженной любви к людям, из которой вырастает одухотворённая любовь к ближнему. К этому выводу приходит автор проекта, и как отрадно было услышать на открытии чтений ту же мысль из уст настоятеля местного храма о. Алексея: «Не забывайте о любви, на которой держится весь мир,- о любви к семье, Родине, природе…» !
А ученица девятого класса Аупенова Гульзия исследовала роль чтения в формировании личности ребёнка. Она не только обобщила и проанализировала круг чтения маленького героя повести - Сережи Багрова, но и дала обстоятельную характеристику каждого из упоминаемых в тексте произведений.
Проект учащихся Алакаевской школы был отмечен как актуальное и оригинальное исследование темы, которая оставалась вне поля зрения исследователей творчества, и занял третье место среди представленных проектов. В дальнейшем авторы планируют выступить на школьном мероприятии, посвящённом семье Аксаковых, и принять участие в окружной научно-практической конференции.
Учитель русского языка и литературы МОУ Алакаевской СОШ.
